Ночной карнавал - Елена Благова

— Во-о-о-ождь!.. Твои-и-и-и-и!..

Его. Его подданные. Его рабы.

Он — вместо Царя.

Вместо?!

Маленький человечек в плохом пальто открыл рот и заорал на всю привокзальную площадь:

— Наро-о-о-од! Солдаты! Крестьяне! Рабочие! Мы совершили переворот! Мы сделали революцию! Самую великую в мире! Мы свергли Царя! Мы уничтожили Царскую власть! Мы взяли власть в свои руки! И теперь ее не отдадим!

— Не отдади-и-и-им! — завопила толпа.

— У нас есть задача! Чтобы не потерять власть, мы должны…

—.. уничтожить Царя и Царенка!.. И все ихнее Семейство!..

— Святое, ха-ха!..

— Голяком бы их на мороз! За все наше горе!..

— Они-то никогда горя не знали!.. Жили, как зажравшиеся коты!..

— Крысы!.. Крысы!..

Маленький вождь взмахнул ручонкой и провозгласил:

— Мы уничтожим их, народ! Даю вам слово!

Вой! Гул и вой до неба! До мрачных угрюмых туч!

— Вы умертвите их сами! Дайте срок! Мы изловим их, как бешеных собак! Удавим! Сожжем! Никто не найдет их могилу!

Урчание. Довольный рык.

— Мы должны собрать все наши силы в кулак! И опустить кулак на голову гидре империализма! Сейчас не время миндальничать! Сейчас время быть жестоким! Бить по головкам! Бить безжалостно! На штурм твердынь! Разрушим последний оплот Царской власти! Помните! Власть в наших руках! И мы не отдадим ее!

— Не отдадим! — взревела толпа.

Я стояла внизу, под броневиком, затесавшись среди мужиков в зипунах и солдат в потертых, пахнущих грязью и порохом шинелях. Закинув голову, я глядела на маленького кудлатого, чуть раскосого человечка, и тоска охватывала меня. Сцепляла худыми костлявыми руками. Терзала. Душила. Великая тоска обнимала меня и насиловала, и я не могла вырваться. Я не могла закричать. Позвать на помощь. Тоска победила. Зачем я удрала из дворца?! Чтобы поглядеть революцию.

Выстрелы. Царские войска выбрались на площадь из закутков и переулков города, чтобы напасть на восставший народ. Эй, народ! Тебя уже не остановить. Ни войскам, ни солдатам, ни Господу Богу. Они стреляют в нас! Люди падают. Мальчик упал рядом со мной. Человек в замызганном пальтишке, стоя на броневике, размахивал руками.

Он кричал:

— Не сдавайтесь! Они хотят задушить нашу власть в зародыше! Они хотят пригвоздить нас! Закопать живьем! Но это мы закопаем их! Народ! Запевай песню! Вперед на врага!

Люди побежали сначала навстречу выстрелам, потом прочь.

Никто не хочет умирать. Это ясно как день.

— Вперед!.. Вперед!.. — орал человечек с броневика. Солдаты сдернули с плеч ружья, вздергивали приклады. Стреляли навскидку. Пули свистели. Противный свист. Вой. Над головой. Тишину убили. Навсегда.

Когда пуля просвистела близко, слишком близко, я легла на холодную мостовую и прикрыла голову руками. Так меня научила Аля. Она сказала: «Если в тебя будут стрелять солдаты, ложись на землю и закрой голову руками. Если прострелят, то только руки. А рану я тебе всегда залечу. Буду делать перевязки. Не ходи нынче, Линушка, глядеть на их вождя. Он играет в народ. Он не знает, что такое народ. Да ведь и я тоже не знаю это, Линушка. Я привезена сюда из другой страны. Ника дал мне имя, веру, родину, все. И народ Рус — не эта толпа на площади, ревущая: распни Его!.. распни Его!.. Народ — это ты… Это я… это…» Аля тогда заплакала. И я не могла утешить ее.

Я лежала, защитив затылок локтями от пуль, и молилась.

Сапфир. Сапфир на пальце моем. Почему же ты не поворачиваешься. Почему не играешь резко обрезанной гранью.

Милая, милая… Ну потерпи еще немного…

Кто это шепчет?! Я или она, Мать?!..

Она — передо мной. Темная икона. Или картина. Не вижу. Глаза застлала кровавая пелена. Гундосенье баб над моею головой: «Господи, Матушка, Царица Небесная, помози, отыми горючую болесть. Дай разродиться бедной Царице, сестрице Твоей. Вот плод лезет наружу. Мы не вытащим его без помощи Твоей, Честнейшая Херувим…» Какой оклад у этой иконы. Прямо в гнутое, битое серебро… или медь это, позеленелая от времени… не различу… воткнуты грубо обделанные смарагды… перлы… яхонты… Люди движутся внутри иконы. Принимают роды. Я тоже рожаю. Я брежу?! Нет. Это явь. Это происходит здесь и сейчас. Я изгибаюсь в родовом танце. Я подтягиваю колени к животу, тужусь, обнимаю себя за колени. Боль. Сладкая боль. Плод идет наружу, разрывая меня, и все во мне отзывается сверкающей болью. Кости разымаются. Боль достигает берегов. Волна взмывает выше берега. Бьет в небесные звезды в древней тьме иконы. Мы рожаем вместе. Вместе с тобой, о Мать. А когда я успела забеременеть?! Выносить?! Не помню. Ничего не помню. Память отшибло. Отбили. Били долго. Изощренно. Упорно. Кричали:

«Тебя зовут Мадлен! Поняла?!»

Это помню. Зачем повитухи гудят, как гудит ветер в трубе?!.. Снег. Снег идет… Скашиваю полный слез глаз в подслеповатую слюду окна. Это не слюда, а бычий пузырь. Царица, матушка, потерпи! Христос терпел и нам велел. Сейчас на время тебя отпустит боль. И ты съешь немножко медового пирога. Или кусочек расстегая. Или кулебяку с вязигой. Из самой Астрахани привезли на баржах. Нет! Не буду есть. А вот испить подайте. Кувшин с романеей Царице!.. Девки, шевелитесь… Не романею! Воды дайте. Ключевой. Холодной. Горло горит. Вот она опять, боль. Накатывает. Встает горой. Наваливается на живот, как наваливается мужик, пронзая, прободая женское лоно болевым копьем. И мы зачинаем.

Мы рождаемся в боли. Зачинаем в боли. Рожаем в боли. И умираем в боли. Когда же мы царствуем, Господи, в радости?! Ведь и любовь — тоже боль. Да такая, что не все могут перенесть.

Царица, матушка… тужься, тужься!..

Оботри ей потный лик, Глафира… Видишь, соль струится вдоль по скулам… по щекам… по шее… Облегчи ей страдания…

Я не страдаю. Боль идет. Это снег. Он завалит меня. Погребет под собой. Наметет белый холм. Живот мой как белый холм. Сугроб. Он вздымается, нарастает, опадает. Внутри сугроба — боль. Живое. Там дитя. Оно измучало меня. Оно причиняет мне страдание. И наслаждение. Огромное. Невыносимое наслаждение. Не справлюсь с ним. Хочу кричать.

Кричи, матушка! Ори! Облегчишь страшную участь свою!

Цесаревича рождаешь, воистину… На колени, дуры, молитесь, Царица инда глаза закатила от боли… дайте в пальцы ей четки… пусть перебирает… Креститесь на икону святого Пантелеймона, целителя… И на Гурия, Симона и Авива, родовспоможенцев… Авось боль отыдет с миром…

Я мечусь. Верчусь юлой. Живот растет горой. Это священная гора Меру. Она поднимается над всей землей, укрытая по горло снегом, и ждет своего часа. Она разымется, разверзнется. Распадутся ложесна. И из лона выйдет новый Бог. А я что. Я человечица. Баба. Хоть и Царица. Нет на лбу короны. Есть только пот. Соленый, острый пот. Он режет лоб ножами. Как терн. Как венец с колючками. Мотаю головой. Снимите с меня терновый венок! Вытрите мокрое лицо! Сейчас я разорву живот! Разыму колени! Раскину их в стороны! До хруста! До лопанья неистовых сухожилий! Вот он идет, младенец мой! Ловите его! Принимайте его на руки! Темя его — между ног моих и чресел моих! Оно разрывает меня! О, боль! Священная боль! Страшная боль!