Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

много других семей до сих пор в такой печали. Я понимаю, что журналисты, и психотерапевты, и другие заключенные все время тебя об этом спрашивают. Но ты никогда не говорил мне. Поэтому, пожалуйста, посмотри мне в глаза. Ты убил одиннадцать человек. Моего мужа. Мою дочь. Посмотри мне в глаза и скажи почему.

В отличие от того дня, когда он повернулся и посмотрел на меня ярко блестящими зрачками через стекло полицейской машины, сегодня Кевин с большим трудом встретился со мной взглядом. Он то и дело моргал, и зрительный контакт все время прерывался, когда он резко отводил взгляд и смотрел на ярко раскрашенную бетонную стену. Наконец, он сдался и посмотрел мне в лицо, но не в глаза, а чуть в сторону.

– Когда-то я думал, что знаю, – сказал он угрюмо. – Теперь я не так в этом уверен.

Без раздумий я протянула руку через стол и схватила его руку. Он ее не отнял.

– Спасибо, – сказала я.

Моя благодарность выглядит странной? По правде говоря, я не имела никакого представления о том, какой ответ мне нужен. Разумеется, меня не интересовало объяснение, которое сведет неописуемую чудовищность того, что он совершил, к банальному социологическому афоризму про «отчужденность» из журнала «Таймс» или к дешевой психологической концепции вроде «расстройства привязанностей», которую его консультанты вечно повторяли в Клэвераке. Поэтому я была поражена, обнаружив, что он знал свой ответ наизусть. Для Кевина прогресс был деконструкцией[299]. Он начнет измерять собственную глубину, сперва обнаружив, что сам он с трудом поддается пониманию.

Когда он наконец отнял свою руку, то сунул ее в карман комбинезона.

– Слушай, – сказал он. – Я кое-что для тебя сделал. Это… ну… что-то вроде подарка.

Когда он вытащил из кармана прямоугольную коробочку из темного дерева длиной сантиметров двенадцать, я извинилась:

– Я знаю, что у тебя скоро день рождения. Я не забыла. Я принесу твой подарок в следующий раз.

– Не трудись, – сказал он, полируя смазанное маслом дерево кусочком туалетной бумаги. – Его бы тут все равно сперли.

Он осторожно пододвинул коробочку ко мне через стол, держа поверх нее два пальца. Оказалось, что она не совсем прямоугольная, а в форме гроба, с петлями с одной стороны и крошечными латунными крючками с другой. Должно быть, он изготовил ее в цеху. Эта ужасная форма, конечно, была типична для него. Однако сам жест меня тронул, и качество работы было на удивление прекрасным. В прежние дни он пару раз дарил мне подарки на Рождество, но я всегда знала, что покупал их ты; и он ни разу ничего мне не дарил, находясь в заключении.

– Очень красиво сделано, – искренне сказала я. – Это для украшений?

Я протянула руку к коробочке, он крепко держал ее пальцами.

– Нет! – резко сказал он. – То есть пожалуйста. Делай что хочешь. Но не открывай.

Ох. Инстинктивно я отпрянула. В своем более раннем воплощении Кевин мог бы изготовить тот же самый «подарок» и в насмешку обить его изнутри розовым атласом. Но он небрежно разжал бы руку и подавил бы скверную улыбочку, пока я в простодушном ожидании откидывала бы эти крючочки. Сегодня же именно его предупреждение – не открывай! – возможно, составило самую большую ценность предназначенного мне подарка.

– Понятно, – сказала я. – Я думала, что это для тебя одна из самых ценных вещей. С чего ты вдруг решил от него отказаться?

Я покраснела, я была несколько шокирована, и по правде говоря, немного напугана, и потому мой тон был язвительным.

– Ну, рано или поздно какой-нибудь болван стянул бы его, и им бы попользовались для какого-нибудь идиотского розыгрыша – ну, знаешь, сунули бы его кому-нибудь в суп. И потом… Это как будто… она вроде как смотрит на меня все время. Это становится жутким.

– Она смотрит на тебя, Кевин. И твой отец тоже. Каждый день.

Глядя в стол, он подтолкнул коробочку чуть ближе ко мне и убрал руку.

– В общем, я подумал, что, может, ты заберешь его и, ну, может быть, ты могла бы, ну ты понимаешь…

– Похоронить его, – закончила за него я.

Я чувствовала тяжесть. Это была чудовищная просьба, потому что вместе с изготовленным его руками темным деревянным гробом я должна была похоронить много чего еще.

Я мрачно согласилась. Когда я обняла его на прощание, он по-детски уцепился за меня, как никогда не делал, когда по-настоящему был ребенком. Я не очень уверена, потому что он пробормотал это в поднятый воротник моего пальто, но мне хочется думать, что он, задыхаясь, сказал: «Мне жаль». Рискнув предположить, что я услышала правильно, я отчетливо сказала: «Мне тоже жаль, Кевин. Мне тоже жаль».

Я никогда не забуду, как сидела в зале заседаний суда по гражданским делам и слушала, как судья с крошечными зрачками объявляет, что суд признает обвиняемую невиновной. Можно было бы ожидать, что я почувствую такое облегчение. Но я его не чувствовала. Я обнаружила, что публичное оправдание моего материнства ничего для меня не значит. Если на то пошло, то я была взбешена. Предполагалось, что теперь мы все пойдем по домам, и я почувствую себя спасенной. Но я, напротив, знала, что я приду домой и буду чувствовать себя мерзко, как обычно, и одиноко, как обычно, и гадко, как обычно. Я хотела очиститься, но сидение на скамье подсудимых было очень похоже на пропитанный песком и потом день в номере отеля в Гане: я повернула кран в душе и обнаружила, что водопровод перекрыт. Несколько презренных ржавых капель – вот единственное духовное очищение, которое позволил мне закон.

Единственным аспектом судебного вердикта, который принес мне хоть какое-то удовлетворение, было то, что я осталась один на один со своими судебными издержками. Хотя судья, возможно, была невысокого мнения о деле Мэри Вулфорд, она явно прониклась ко мне личной неприязнью, а явная враждебность со стороны ключевых сторон (спроси у Дэнни Корбитта) может дорого обойтись. На протяжении всего судебного процесса я понимала, что представляю собой несимпатичного персонажа. Я натренировалась не плакать. Я не желала использовать тебя и Селию в таких корыстных целях, как попытка уклониться от ответственности, и потому тот факт, что мой сын убил не только своих одноклассников, но также моего мужа и дочь, как-то затерялся в прочей неразберихе. Хоть я и знаю, что они не хотели подрывать мою защиту, но показания твоих родителей касательно моего фатально откровенного визита в Глостер стали настоящей катастрофой: нам ведь не нравятся матери, которым «не нравятся» их собственные сыновья. Я тоже не очень люблю таких матерей.

Я нарушила самые первобытные правила, осквернила самые священные узы. Если бы я отстаивала невиновность Кевина, несмотря на горы неопровержимых доказательств, если бы я выступила против его «мучителей» за то, что они его до этого довели, если бы я настаивала на том, что после начала приема прозака «он стал совершенно другим», – что ж, я могу тебе гарантировать, что в таком случае Мэри Вулфорд и этот организованный ею в Интернете фонд по сбору средств на защиту были бы вынуждены оплатить мои судебные издержки до последнего цента. Вместо этого мое поведение без конца описывали в газетах как «дерзкое», в то время как мои неприятные характеристики собственной плоти и крови подавались без комментариев, чтобы как следует меня осудить. С такой Снежной Королевой вместо матери, заметили в нашей местной «Джорнал Ньюс», неудивительно, что К.К. стал плохим мальчиком.

Харви, разумеестя, был возмущен и тут же прошептал, что мы должны подать апелляцию. Оплата издержек – это карательная мера, сказал он. Ему ли не знать: счет ведь будет выставлять он. Но я – я приободрилась. Я желала вердикта, который будет карательным. Я уже опустошила все наши ликвидные активы, чтобы оплатить дорогостоящую защиту Кевина, и выписала вторую закладную на дом на променаде Палисейд. Поэтому я сразу поняла, что мне придется продать «КН» и что мне придется продать наш ужасный пустой дом. И вот это было искуплением.

Но с тех пор и пока я писала тебе эти письма, я прошла полный круг, совершив путешествие, очень похожее на путешествие Кевина. Нетерпеливо спрашивая, был ли тот четверг моей виной, я должна была двигаться в обратном направлении, слой за слоем разобрать свою жизнь. Возможно, я задаю неправильный вопрос. Как бы то ни было, мечась между оправданием и порицанием, я лишь вымоталась. Не знаю. В конечном итоге я не имею об этом никакого представления,