Борьба за огонь - Жозеф Анри Рони-старший

Эйримах давно мечтала об этом, негодуя, что она – рабыня, которую он по закону не может взять в жены. Но Ин-Кельг добавил:

– Когда я стану взрослым мужчиной, я не захочу другой жены, кроме тебя.

Она задрожала, подняла на него глаза, но тут подскочил Вер-Скаг и грубо схватил ее. Ин-Кельг попытался помешать ему, но подошедший следом Роб-Сен остановил сына. Тогда Вер-Скаг двинулся домой, подталкивая перед собой Эйримах; Роб-Сен и Ин-Кельг смотрели на озеро, сидя бок о бок, юноша был мрачен – еще немного, и Вер-Скаг поднимет руку на его подругу.

Понимая, что сын влюблен в белокурую пленницу, Роб-Сен попрекнул его этим чувством. Ин-Кельг стал горячо защищать Эйримах за ее смелость, искусство читать сны, за которое ее так ценил верховный жрец Ви-Кинг. А Роб-Сен, слушая возражения юноши, испытывал противоречивые чувства: с одной стороны, он не хотел, чтобы тот вступал в брак с недостойной его девушкой, а с другой – намеревался женить сына именно на дочери племени горцев и заключить с ними союз, ибо он давно добивался этого единства, но, по правде сказать, мечтал об этом только он один, ведь их племена испытывали лютую ненависть друг к другу.

Три десятка лет назад Роб-Сен последовал за старым Теб-Ста, своим дядей по материнской линии, чтобы, как принято у его сородичей, построить новую деревню. Теперь, после смерти Теб-Ста, Роб-Сен считался первым среди ее основателей, уступая в уважении только жрецам. Он любил деревню, озеро, родной остров и все свое племя так непомерно, как мог любить только такой исполин; сам он был лучшим из лучших среди соплеменников, одним из тех, кого природа создает в то время, когда народ приближается к опасным переменам, когда будущее совершенно непредсказуемо, а прошлое отмечено славными подвигами.

Ин-Кельг молча любовался отцом, благоговея перед его победоносной мощью и красотой, ясная ночь наполняла их обоих боевым духом, а жизнь, затихая в природе, еще бурлила в деревне.

Ватаги ребятишек носились по настилам, догоняя друг друга или прячась в хижинах. В медленно наступавшем вечере в этих маленьких телах бешено колотились детские сердечки, зоркие глаза, как у диких зверенышей, рыщущих в зарослях, всматривались в сумерки, затем раздавались крики, подражание яростной погоне, побег и схватка, почти как у взрослых, и тогда и беглец, и охотник оказывались в воде и должны были нырять под сваи; возникали ужасные драки, и зубы молодых волчат яростно впивались в чужую плоть, а свирепость противников в пылу борьбы внушала настоящий страх. Присоединялись братья и друзья, и побоища разрастались. Разбившись на два лагеря, мальчишки кусали и царапали друг друга, пока не вмешивались женщины, оттаскивая их за волосы, раздавая звонкие пощечины. Замолчав, то ли по привычке к послушанию, то ли примирившись, ребятишки тайком сбивались в группы, где не было пощады слабым, строили ловушки, разверзавшиеся под ногами жертвы, – зло взращивало в них свое черное семя, горькую жажду мучить и подвергать страданиям других, как это присуще кошкам или обезьянам. Позже в них просыпалось сострадание, их юные души открывались для высших побуждений, и тогда какой-то полуголый поэт, привносивший в их сообщество примитивную магию слова, приобщал их к древним легендам, вызывая страхи и радость, чередуя Час Зверя и Час Человека.

И тут, замирая от ужаса, они видели, как мир распахивает границы – от хижин с островерхими, словно грани кристалла, кровлями, к зарослям ветвей, где ступали их еще детские ноги, к лунным теням, куполу неба, к лучам, мерцающим в бесконечности мироздания, – все это облекало скелет правил законов племени живой и сильной плотью и пробуждало в них тягу к утраченному искусству.

Глава вторая

Бегство

Мосты были подняты, сонная деревня затихла, дети лежали в кроватках, женщины заканчивали печь лепешки на раскаленных камнях, несколько мужчин еще молились перед идолами, когда над водой раздался крик дозорного, расходясь звучными кругами до соседних деревень.

Все в панике выскочили из хижин, даже женщины и маленькие дети; но только мужчины, коренастые и быстрые, вооруженные копьем, топором или луком, с громогласными криками, полные гнева и страха, бросились к мостам.

На берегу, довольно далеко, почти вне досягаемости стрел, украдкой продвигался отряд из полутора десятка человек. Сначала они не реагировали на крики озерчан, но, когда до них долетела пущенная из деревни стрела, они подошли к воде, и их возгласы раздавались так же гулко, как эхо в горных пещерах.

Вожди тут же властно запретили озерчанам стрелять из луков, и несколько минут толпа, привыкшая побеждать страх яростью, бурлила, обуреваемая чувствами; сотни низкорослых мужчин с глазами, полными коварства и жестокости, будили в себе воинственный раж – так рабочие пчелы выражают свою ненависть к чужому улью. Однако теперь луна осветила людей, собравшихся на берегу. Они были очень высокими, с длинным торсом, непропорционально короткими ногами, и били себя свободной рукой в широкую, гулкую как барабан грудь, как бы бросая вызов и оскорбляя противника. На них были накидки из шкур серны, горного козла и медведя, длинные светлые волосы спадали до плеч; невыразимым благородством веяло от их осанки: ощущалось величие их родных гор.

Увидев их, толпа озерчан разъярилась еще сильнее: то была ярость победителя к красоте побежденных. Стремительные и свирепые, озерчане и не думали раскаиваться, практикуя колдовские обряды, жаждали чудовищных разрушений, испуская визгливые вопли, и, чувствуя, что их больше и они лучше вооружены, чем противники, стремились броситься в бой, не заботясь о последствиях. Но их вожди так не считали. Они помнили о древних войнах, о храбрости горцев, к тому же некоторые опасались за собственные жизни.

Они велели соплеменникам замолчать. Когда шестеро из толпы принялись роптать, их жестоко избили. И снова воцарилась ночь, ибо люди с гор тоже умолкли. По обычаю на один из мостов вышел жрец и поднял руку в лунном свете.

Для переговоров использовали несколько слов, заимствованных озерчанами у побежденных горцев. Суровые, почти печальные горцы выказывали свои мирные намерения, но готовы были подтвердить свое бесстрашие. Они презирали оскорбления и не могли поверить, что на них нападут. Жрец ответил, что озерные люди самые сильные, что могут собрать армию и двинуться в атаку на кочевников-горцев. Тогда на берегу выступил вперед один из самых высоких воинов, завернутый в шкуру, и гневно заявил, что озерным людям не пристало рисковать жизнью, карабкаясь на вершины, и что за жизнь каждого горца ответят тысячью жизней противника.

Вождь Вер-Скаг, мрачный и грубый, жаждущий кровавой бойни, оттолкнул спутников и взмахнул