Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Он лежал в соли на рыбном прилавке, а рядом с ним валялось еще кое-что, попавшее в ту же сеть. Это была огромная крыса, которую кто-то искусно пришил к савану ребенка. Эти две ужасные находки были обнаружены на своем обычном месте, морском детском кладбище близ Сант-Анджело ди Конторта.

Потеющая толпа глазела на них, как зачарованная, вслух обмениваясь догадками и предположениями. Самым очевидным представлялось, что это – дело рук заморской ведьмы. Другие же настаивали, что этого русалочьего ребенка принесло течением из далекого океана после того, как с его матерью случилось несчастье. Какой-то старый рыбак, тыча в находку изъеденным солью пальцем, утверждал, что это самый обычный ребенок. Он говорил, что какая-то рыба пыталась проглотить его, отъела половину и подавилась.

Меня едва не стошнило, и я поспешно отвернулась. Домой я поплелась медленно и печально, словно набухающая слеза. Рассказы о привидениях – одно дело, но такие вот дьявольские штучки, настоящие и зримые, ничуть меня не привлекали.

По дороге я наткнулась на Паолу, которая – какая наглость! – преспокойно разговаривала с рыжеволосым мужчиной, ничуть не волнуясь из‑за того, что их могут увидеть. Она заметила меня уголком глаза и даже не покраснела, бесстыжая нахалка. В ее ястребиных глазах, прикрытых тяжелыми веками, блеснул металл, и она даже поманила меня рукой, словно желая представить своему любовнику. Она ткнула в мою сторону пальцем, и я поняла, что она говорит ему, кто я такая. Я поджала губы и зашагала дальше, сделав вид, будто не заметила ее. Я бы не дала и стакана соленой воды за то, чтобы узнать, кто он такой.

Как обычно, я села перед зеркалом и принялась рассматривать свое отражение. Я выглядела, как ребенок, который постарел слишком быстро оттого, что слушал чересчур много страшных сказок. Я отворачиваюсь – это призрачное лицо пугает меня, – но, искоса взглянув в зеркало, я вижу, что оно все еще там, белое, как стена.

Я спрашиваю у еврея, что случилось с моими волосами. Он говорит, что ничего подобного ему видеть еще не доводилось. Это противоестественно, говорит он, и я вижу, как ему хочется протянуть руку и коснуться моих волос хотя бы на мгновение, словно добрые чувства в кончиках его пальцев снова выбелят их, вернув им прежнюю красоту.

– Быть может, это как-то связано с тем, что вы едите, – говорит еврей. – Попытайтесь вспомнить, что именно вы ели, и расскажете мне в следующий раз, когда я приду к вам. В некоторых продуктах содержатся природные темные красители.

Но мои волосы темнеют не от продуктов, а от горя и страданий. Я помню, как муж наблюдал за мной, когда я расчесывалась. Спустя некоторое время он больше не мог сдерживаться, подходил ко мне сзади и обнимал меня обеими руками, так крепко прижимая к себе, что у меня начинали ныть кости и я задыхалась. Он бы нанес непоправимый вред моему несчастью, если бы проделал это снова.

И тогда я снова стала бы блондинкой, что бы при этом ни клала в рот.

– Это противоестественно, – говорю я себе снова и снова.

Прошло совсем немного времени, и я стала думать, что эти новые потемневшие волосы – первый признак того, что муж пытается причинить мне зло.

Наконец-то погода переменилась. Одуряющую жару внезапно сменили ледяные дожди и снегопады, словно осень навсегда отреклась от Венеции.

Поначалу венецианцы выбегали под холодный дождь и хватали его раскрытыми ртами, позволяя большим каплям разбиваться у себя на лбу, подобно яйцам перепелки, или стекать в глотки. Но холод быстро стал невыносимым, и они поспешили укрыться в тавернах, радостно жалуясь на неописуемую погоду, извлекая на свет Божий все свои стенания, оставшиеся с прошлой зимы, и отряхивая с них пыль. Впрочем, быстро выяснилось, что они не годятся для описания неверных облаков, порывов ветра, ураганных ливней и предательской гололедицы на улицах. Вскоре город облачился в подбитые горностаем шубы, и на улицах воцарилась хрусткая тишина, исполненная ностальгии по прозрачным голубым небесам.

А на Мурано по-прежнему бушевал и метал громы и молнии фра Филиппо, словно позабытый на огне чайник с маслом.

Склонившись над столом, он обмакнул перо в чернильницу, готовясь извергнуть очередную проповедь против Катулла, но вместо этого лишь разбрызгал несколько капель по листу, где они расплылись неопрятными кляксами. В последнее время гнев и возмущение не шли ему впрок. Как и те громилы-разбойники, которых он втайне рассылал ночью по улицам.

Венецианцы уже услышали все, что он имел сказать по поводу печатных книг, и теперь принялись искать развлечений в другом месте. Верность ему сохранили лишь несколько членов его конгрегации, преимущественно монахини. А когда однажды утром он смог пересчитать своих прихожан по пальцам одной руки, фра Филиппо понял, что пора менять тактику.

Ему не нравилось, как выглядит его изрядно поредевшая паства: он чувствовал себя куда уверенней, выступая перед большой и анонимной аудиторией. Интимность крошечной конгрегации угнетала его. А к тому же одна из женщин намеренно садилась перед самым его носом, заглядывая ему в ноздри, пока он держал речь. Она походила на маленькую потную свинку и расплывалась на стуле, а во время его выступлений сидела совершенно неподвижно, словно приклеенная. Но при этом она жадно внимала его призывам, не пропуская ни слова из его проповедей и шепотом повторяя их себе под нос.

Он решил навести справки об этом поросенке, как он называл ее про себя, и отправил на разведку Ианно. Тот вернулся с донесением, что девица прибыла на пароме с Сант-Анджело ди Конторта. Никто из прихожан не знал, как ее зовут, но, похоже, она была монахиней.

– Значит, они там не все шлюхи? – осведомился фра Филиппо.

– Похоже, что нет, – отозвался Ианно. – Гарантирую, эта – чиста, как снег.

– И, скорее всего, таковой и останется.

– Ну, я бы не возражал… – с гнусной ухмылкой начал было Ианно, но быстро заткнулся, когда capo окинул его грозным взглядом и замахнулся.

Коротышка Ианно обладал силой трех нормальных мужчин, но огрызнуться на фра Филиппо не осмеливался.

* * *

Фра Филиппо подготовил несколько экспериментальных проповедей, в которых насмешки чередовались с угрозами, образуя ядовитую смесь. Новая доктрина, ироничная и хлесткая, заставила прихожан вернуться на его проповеди, и из церкви они выходили, воспламененные теми страстями, которые и хотел возбудить в них фра Филиппо. Паромы до Мурано вновь были набиты битком, несмотря на то, что хорошая погода ушла безвозвратно. Конгрегация фра Филиппо теснилась на скамьях, с радостью принимая животное тепло каждого вновь прибывшего.

Фра Филиппо начинал мягко и спокойно, и пар от дыхания облачком вырывался у него изо рта.

…давайте представим себе мир таким, каким его хотят видеть так называемые схоласты, эти ученые любители древнего мира.