Сальватор. Том 1 - Александр Дюма

Наука? Даже рядом с любовью наука, философия и искусство лишь формы красоты, истины, величия. А красота, истина, величие и есть любовь!

– Ну, в добрый час! – одобрил Жан Робер. – Если уж попался на эту удочку, то лучше именно так!

– Можно ли узнать, – полюбопытствовал Петрус, – какой луч света заставил выйти тебя из куколки, прекрасный мотылек?

– Да вы ее знаете, друзья! Но имя, образ, все ее существо еще сокрыты в таинственных недрах моей души. Однако будьте покойны, наступит время, когда моя тайна сама попросится наружу и постучит в ваши гостеприимные сердца.

Двое друзей с улыбкой протянули Людовику руки.

В этот миг вошел лакей Петруса и доложил, что внизу находится генерал Эрбель.

– Пусть дорогой дядюшка скорее поднимается сюда! – крикнул Петрус и поспешил к двери.

– Его сиятельство, – сказал лакей, – отправился в конюшни и приказал, чтобы я не беспокоил хозяина.

– Петрус… – проговорили оба гостя и взялись за шляпы, приготовившись выйти.

– Нет, нет, – возразил Петрус, – дядюшка любит молодежь, а вас двоих – особенно.

– Похоже, так и есть, – согласился Людовик, – и я очень ему за это признателен, однако уже половина двенадцатого, а в полдень Жан Робер читает свою драму в театре «Сен-Мартен».

– Но тебе-то ни к чему уходить так рано!

– Прошу меня извинить, дорогой друг; у тебя прелестная мастерская, просторная вполне для тех, кто влюблен уже полгода или год, однако для того, кто любит всего три дня, в ней тесно.

Прощай, дружище! Пойду гулять в лес, пока там нет волка!

– Ступай, Купидон! – пожимая Людовику руку, проговорил Жан Робер.

– Прощайте, мои дорогие! – с оттенком грусти молвил Петрус.

– Что с тобой? – спросил Жан Робер; он был не так занят собой, как Людовик, и печальное выражение Петруса не ускользнуло от его внимания.

– Со мной?.. Ничего.

– Неправда!

– Ничего серьезного, во всяком случае.

– Ну-ка выкладывай, в чем дело.

– Что ты хочешь от меня услышать? Как только лакей доложил о приходе дяди, на меня словно повеяло грозой. Дорогой дядюшка так редко меня посещает, что я неизменно чувствую некоторое беспокойство, когда он приходит.

– Дьявольщина! – вырвалось у Людовика. – Если дело обстоит именно так, я остаюсь и буду твоим громоотводом.

– Нет… Мой громоотвод – это дядюшкина любовь ко мне.

Мой страх абсурден, мои предчувствия бессмысленны.

– Ну, тогда до вечера или, самое позднее – до завтра, – сказал Людовик.

– А я увижу тебя, вероятно, еще раньше, Петрус, – пообещал Жан Робер. – Я зайду сказать, как прошло чтение.

Молодые люди простились с Петрусом. Выйдя на улицу, Жан Робер сел в легкий двухколесный экипаж и предложил Людовику подвести его, куда тот пожелает. Но молодой доктор отказался, отговорившись тем, что хочет пройтись пешком.

Пока Жан Робер ехал через площадь Обсерватуар, Людовик прошел бульварами до заставы Анфер и в задумчивости направился в Верьерские леса, где мы его и оставим в одиночестве:

похоже, в этот час ему как никогда хочется побыть одному; кроме того, нас ждут Петрус и его дядя.

Генерал Эрбель нечасто приходил к племяннику, но когда это случалось, то – и надо отдать ему в этом справедливость – он неизменно приносил ему в складках своего плаща небольшую записочку, сопровождая свои действия насмешкой.

Его не было видно около пяти месяцев, то есть с тех пор, как в жизни Петруса произошли большие перемены. Когда он вошел к племяннику, его удивление переросло в изумление, а потом он и вовсе растерялся.

Во время последнего своего визита генерал еще застал жилище племянника таким, каким увидел его впервые: чистенький домик с мощеным двором, украшенным небольшой навозной кучей – на радость шести или семи курицам, предводимым петухом, который с высоты своей вонючей скалы приветствовал генерала пронзительным криком, – а также клеткой с кроликами, хрустевшими остатками салатных и капустных листьев со стола всех квартиросъемщиков, готовых поделиться с животными, которые в дни праздников украшали собой стол консьержки.

В этом парижском квартале, со всех сторон окруженном деревьями, домик походил скорее на крестьянскую хижину, чем на жилище горожан. Но простенький и чистый дом стоял особняком и, по мнению генерала, был надежным убежищем, тихим островком, о каком только и может мечтать труженик.

Первое, что поразило генерала Эрбеля, когда он постучал в свежевыкрашенную дверь, – лакей в такой же ливрее, как его собственные слуги, то есть в ливрее дома Куртенеев, спросил:

– Что угодно господину?

– Как это – что угодно, негодяй? – смерив лакея подозрительным взглядом с ног до головы, отозвался генерал. – Мне угодно увидеть своего племянника, за этим я, собственно, и пришел.

– Вы, стало быть, генерал Эрбель, ваше сиятельство? – с поклоном уточнил лакей.

– Разумеется, я генерал Эрбель, – Подтвердил граф насмешливым тоном, – раз я тебе говорю, что пришел к племяннику, а у моего племянника, насколько я знаю, другого дяди нет.

– Сейчас я доложу хозяину, – молвил слуга.

– Он один? – спросил генерал и взялся за лорнет, чтобы получше рассмотреть двор, посыпанный речным песком, а не мощенный, как раньше, песчаником.

– Нет, ваше сиятельство, он не один.

– С женщиной? – спросил генерал.

– У него двое его друзей: господин Жан Робер и господин Людовик.

– Ну ладно, предупредите его, что я здесь и скоро поднимусь к нему. Я хочу осмотреть дом: кажется, здесь премило.

Как мы видели, лакей поднялся к Петрусу.

Оставшись один, генерал мог рассмотреть все не торопясь и оценить разнообразные изменения, постигшие дом и двор его племянника.

– Ого! – воскликнул он. – Похоже, домовладелец Петруса приказал подновить свой домишко: вместо навозной кучи – клумба с редкими цветами; вольер с зелеными попугайчиками, белыми павлинами и черными лебедями на месте клетки с кроликами; а там, где был навес, теперь конюшни и каретные сараи…

А-а, вот недурная упряжь.

И, как знаток, он подошел к подставке для конской сбруи, на которой громоздились предметы, привлекшие его внимание.

– Ага! – сказал он. – Герб Куртенеев! Значит, упряжь принадлежит моему племяннику. Ах так! Уж не появился ли у него еще один дядюшка, о котором я не знал, и не получил ли он после него наследства?

Рассуждая сам с собой, генерал выглядел скорее удивленным, нежели огорченным или озадаченным. Но после того как генерал вошел в сарай и внимательно осмотрел элегантный экипаж, а затем в конюшне погладил двух лошадей, купленных, по всей видимости, у Дрейка, он задумался и лицо его выразило неописуемую грусть.