Византия в эпоху иконоборчества - Алексей Величко

Византийское сознание довольно быстро нашло для себя формулу примирения этого «парадокса». Вообще, «с точки зрения Православия, любая другая форма верховной власти, кроме монархии (как это ни парадоксально, любой, хотя бы и не православной), является беззаконной политией в том смысле, что царь — это „воплощенный закон“, и при его отсутствии у власти нет божественной санкции, а значит, нет и божественного права издавать законы. В случае же превращения законной монархии в тиранию у христиан всегда оставалось в запасе одно средство — мученичество. Именно мученики (и зачастую весьма высокого социального положения) свидетельствовали о неправде тирании в Византии, так что когда в синаксарях и минеях мы находим во множестве стандартный зачин „В царствование нечестивого царя…“ — это значит, что мы имеем дело с христианским сопротивлением тирании»[656].

Личность конкретного императора зачастую имела второстепенное значение. Важен был тот образ, который сочетался в византийском сознании с титулом Римского императора, а не физический человек. Философское умозрение у византийцев связывалось с политической реальностью через понятие «мимезис» («отражение», «подобие»), кардинальное для византийской культуры и жизни. Император был прообразом Царя Небесного, а Империя — Царствия Христова[657]. Как любой человек, царь мог иметь свои достоинства и недостатки — это прощалось. Единственное, что не дозволялось царю, это — ронять царское достоинство, что выражалось как в уклонении от веры и забвении интересов Церкви, так и в нерадении в государственных делах.

Для византийцев Римская империя, как «Новый Израиль», представляла собой избранное Богом государство, и римские порядки являлись, как данные непосредственно Богом, идеальными по своей природе. Христос, как «господин и царь» всего живого, непосредственно участвует в процессе существования Римского государства, и поэтому для Бога нет никакой причины менять правильный порядок, Им же и установленный. Порядок в государстве для византийцев — это в первую очередь согласие с властью и между собой. Различные бедствия объяснялись не пороками самого общественно-политического строя, а злоупотреблениями отдельных носителей власти, в первую очередь самих царей[658].

Поэтому полновластие императорского статуса автоматически оборачивается против самого же носителя царской власти, предопределяло его высшую ответственность перед Христом и всем обществом. Иными словами, если для императора нет ничего невозможного, то он и отвечает за все, что происходит в государстве. Любое нестроение в государстве и Церкви било по конкретному царю, нередко предрешая его судьбу[659].

Высокий смысл царского служения Христу едва ли не автоматически предполагал обязанность царя участвовать в делах Церкви и в церковном управлении. Полагалось, что власть дана ему Богом главным образом для сбережения чистоты православного вероучения — поэтому он и именовался defensor («защитником») Церкви. Первоначально византийское правосознание не было столь категоричным по отношению к своим императорам, и некоторые из них самоустранялись от участия в богословских и догматических спорах, а также от принятия по ним последнего решения. Но позднее такая ситуация стала уже невозможной. Ведь весь римский народ видел в них служителей Божьих, получивших власть от Творца для того, чтобы воспитываемый под их влиянием род человеческий призвать на служение священническому закону и под руководством Бога возрастить блаженную веру.

Сохранить, сберечь истинную веру и требовать от своих подданных вести благочестивую жизнь — не право, а обязанность императора. Иными словами, Церковь предоставляла императору исключительные, едва ли не абсолютные полномочия, вменяя ему в обязанность налагать на Византийское государство церковный закон, которому сам же царь был подчинен[660].

О царях говорили: «Хранители непорочной нашей христианской веры и ревнители славы Божьей, верные императоры наши, имеющие попечение обо всем, что угодно Богу и что полезно нам, христианам»[661]. В своем письме императору Константу II Армянский католикос и сановники пишут буквально следующее: «От вдохновенных пророков и апостолов Христа мы получили заповедь молиться о боголюбивом твоем царствовании, обо всех князьях и войске и обо всем богохранимом дворе, над которым покоится любовь Божия, и благодать божественных даров явно покоится на вас. Твое царство велико и сильнее, чем все царства; оно увенчано не рукой человека, но десницей Бога. Его ничто не может заменить, кроме царства Христова»[662].

Как указывалось ранее, папа Григорий II допускал довольно резкие выражения в своих посланиях к императору Льву III Исавру. Но даже в обращении к «такому» царю понтифик называет его «главой христиан» и отмечает, что царскую власть ему дал непосредственно Господь[663].

И Римские императоры, практически без исключения, полнокровно исполняли свой долг перед Богом, ставя интересы Церкви на первое место. «Мы так ратуем за истину, так ревнуем о благочестии, так заботимся о церковном благосостоянии, так желаем утвердить древние постановления, что, оставив занятия делами военными и попечение о делах политических, поставили первым для себя делом восстановление мира во Вселенской Церкви», — писали Римскому папе императрица св. Ирина и император Константин VI[664].

И Кафолическая Церковь благодарно воспринимала эту опеку, вручая Римскому царю права по управлению своими внутренними делами. Да иначе и не могло быть по природе вещей. Как неоднократно отмечали исследователи, для обеспечения вероисповедального единства Церкви требовался постоянный, внешний и властный авторитетный орган, подытоживающий результат догматических споров. Но ни одна Поместная церковь, ни один епископ, каким бы авторитетом они ни пользовались, этими качествами не обладали. В сложных перипетиях великих догматических споров церковные кафедры чаще защищали свое, частное видение догматических проблем и свои партикулярные церковно-политические интересы. Центром, более всех радевшим о церковном единстве, в известном смысле даже «центром церковного общения», был престол Византийских самодержцев, за которыми признавались широкие церковные полномочия[665].