Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Власть воображения велика. Я могу представить, как они выходят на парковку, садятся в его малолитражку и едут к нему. По дороге он то и дело кладет ладонь ей на колено, а в квартире набрасывается прямо в прихожей, жадно, ненасытно. Так успешный биржевой брокер рвет одежду на журналистке-практикантке, решившей взять у него интервью… мнет в горсти маленькие груди, коленом раздвигает ноги, задирает юбку, затыкает рот мокрым поцелуем… и вот уже сопротивление слабеет, бедра раздвигаются, губы открываются навстречу… в последний момент она выскакивает из объятий и шепчет:

– Подожди, мне надо в душ.

В ванной она долго смотрит на свое отражение. Копна светлых волос, крупный рот, тяжелые груди, длинные ноги – отлично выглядит для своих двадцати пяти. И зачем она, такая молодая и красивая, собирается трахаться с этим старым козлом? Только потому, что он разжалобил ее рассказом о своей молодости и потерянной любви? Фу, какая дешевка!

Это – история поражения. Она нагибается, чтобы расстегнуть ремешок сандалий. Шестиугольные плитки пола образуют идеальный узор, уравновешенный, симметричный. Так выглядят пчелиные соты – и нам неслучайно нравится этот рисунок. Улей – лучшая модель нашего общества, в котором у каждого есть свое место. Доводилось ли вам слышать о революции пчел?

– Никогда.

– Вот именно. И дело не в том, что пчелам не хватает разума, – это одни из самых умных животных. Напротив, пчелы достаточно разумны, чтобы понимать, что улей создан для них, а они – для улья. Это и есть социальная гармония, идеальная система.

– И кто ты в этом улье? Уж точно не рабочая пчела! – Брюнетка в вечернем платье улыбается своему спутнику. – Тогда трутень?

– Нет, – отвечает мужчина, – я – матка. Я – в самом центре улья.

– Но матка – женщина.

– Это неважно. Мы же всегда выступали за равноправие полов.

Женщина смеется и, едва опираясь на руку своего кавалера, начинает спускаться по лестнице. Каблуки ее босоножек звонко стучат по мрамору, золотистые ремешки туго обхватывают тонкие щиколотки. Шофер распахивает дверцу лимузина, и пара скрывается в утробе автомобиля.

Это – история поражения. Власть осталась старикам. В мире без революции Моник воспитывают мои родители, говоря ей, что я – ее сестра. Моя дочь вырастет скучной. Воспитанная стариками, она будет старухой с самого своего детства.

Лимузин останавливается у парадного входа. Коринфские колонны, греческий портик, пошлая роскошь ложного классицизма. Каблуки босоножек монотонно ударяют по мраморным ступеням, золотистые ремешки туго обхватывают тонкие щиколотки. Ухоженная рука немолодой женщины расстегивает застежку, сандалии падают на вымощенный шестиугольной плиткой пол ванной комнаты. Она поднимает глаза: золотая рама превращает зеркало в картину. Амальгама, свет. Два на три метра. Обнаженная купальщица. Скорее Рубенс, чем Ренуар. Полные бедра, немного отвисшие груди, вполне заметный живот. Седину закрасить проще всего – и потому волосы такие же черные, как в молодости. Она осторожно опускает ногу на дно ванны – размером почти с бассейн – и включает горячую воду. Из-за запертой двери доносится голос – глубокий, грудной, размеренный:

– Ты скоро?

Она выскальзывает из ванной, накинув видавший виды халат. Может, это комплекс Электры? – думает она. – Или просто акт благотворительности? Можно представить, что я в Индии и подаю милостыню нищему. Или бросила квотер бездомному в Сан-Франциско. Впрочем, и здесь, в Греции, наверняка полно бездомных.

Она глядит в окно: солнце медленно клонится к закату, раскатав от горизонта до берега красную ковровую дорожку, словно на подиуме или на ступенях каннского Дворца фестивалей. За такой вид я и люблю этот ресторан: большие панорамные окна искупают несовершенство кухни. Удивительно, как мало людей знают про это место. Кроме меня, в зале почти никого нет, если не считать пары, сидящей на диванчике лицом к океану. Видны аккуратная мужская стрижка и рыжая копна волос его спутницы. Время от времени появляется тонкая рука и, позвякивая серебряными браслетами на запястье, поправляет прическу. До меня доносятся только обрывки разговора:

– …она может таиться в любой из моих подруг…

– …но если ты так изменился, то и она… вы просто не узнаете друг друга, если даже и встретитесь…

– …я должен почувствовать…вспомнить…

– …вы же были удолбанные… что там запомнишь?.. и что ты ей скажешь?

– …предали мечты своей юности…

– …лежать рядом и вспоминать друг друга, не зная даже, что вспоминаете человека, до которого рукой подать.

– …по сути, все люди едины…

Я ударяю по телевизору кулаком, звук становится четче. Торжественная музыка, фортепьяно, струнные, возможно, даже орган… никаких ударных и электрогитар… на экране – просторная спальня в богатом доме, пол покрыт ковром с трибальными гексагональными узорами, на стенах – картины в золотых рамах: морской пейзаж с заходящим солнцем, по-японски минималистическое изображение пальмового листа – скорее силуэт, чем лист, – и Венера (нимфа? Сусанна?), вытирающая после ванны свое пышное тело.

В центре спальни – большая кровать. Укрывшись одеялом, в ней лежит седоволосый мужчина с аккуратно подстриженной бородой. На противоположном краю сидит немолодая женщина в шелковом пеньюаре. Она вынимает из ушей маленькие бриллиантовые сережки и осторожно кладет их на туалетный столик. Мы видим, как ее длинные пальцы нажимают кнопку выключателя. Затемнение.

Мгновение – и мы видим двух молодых людей, исступленно занимающихся любовью в слабоосвещенной комнате. Их страсть, очевидно, контрастирует с усталостью и взаимным равнодушием уснувшей семейной пары. Волосы спадают девушке на лицо, мы не можем рассмотреть ее черты. И вообще – вся сцена подернута дымкой не то от сигарет и косяков, не то от патины, которой память покрывает полузабытые, но милые сердцу образы. Где-то вдалеке слышны аккорды рок-н-ролла, барабаны и гитарное соло. Они затихают по мере того, как гаснет экран. На секунду вспыхивает надпись «это – история поражения» (а может, нам только почудилось?), юные лица в любовном экстазе, тонущая в сумраке роскошная спальня, всплеск ударных, титр «конец фильма», яркий свет, зрители тянутся к выходу, и только парочка в заднем ряду никак не может оторваться друг от друга.

Тьма снова опускается на пустой зал, на экране проступает полуденное кафе у моря. Резкие тени пальмовых листьев колышутся на полу, вымощенном шестиугольной плиткой. В кафе никого нет, если не считать немолодого мужчины в гавайской рубашке и линялых джинсах. Одиноко он сидит за круглым столом, перед ним несколько пустых бутылок из-под пива. Это уже не человек, привыкший, что его слушают, а просто старик, растерявший идеалы своей молодости. Может, он штурмовал административные здания, выходил на митинги, дрался с полицией… может, он взрывал бомбы… может быть, он вообще не участвовал в борьбе. Он сидит неподвижно, камера приближает его лицо, и мужчина говорит, обращаясь к опустевшему залу, спокойно и глухо: