Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

– Как меня зовут? В какой стране это было? В каком городе? Да разве это важно? Как вверху – так и внизу. В каждом городке мог быть свой шестьдесят восьмой год. Не все, что не попало в телевизор, никогда не существовало.

Он закуривает – не то самокрутку, не то косяк.

– Если я и соврал, – говорит он, – то не соврал в самом главном. Мы действительно верили, что гексагональные клетки нашего социального улья растворяются в кислоте, что ЛСД делает мир гибким и текучим. Но Система устояла. Лучшие умы моего поколения разрушены безумием. Наша мечта обернулась пшиком, и воспоминания – все, что нам осталось. Мы что-то сделали не так, возможно – загадали не то желание. Наркотики и рок-н-ролл не принесли нам свободу, а секс… Система инкорпорировала его, чтобы закабалить нас еще больше.

На мгновение камера фокусируется на плакате за спиной мужчины. Молодая девушка в бикини, нитки бус на длинной шее, фенечки на запястьях, ремешки сандалий обхватывают тонкие щиколотки. По-прежнему слышен мужской голос:

– Родись я на двадцать лет раньше, я был бы сейчас благополучно женат, разве что ходил бы к проституткам. Если бы за всю жизнь у меня было две-три любовницы, я считал бы себя донжуаном. А так я при виде любой цыпочки распускаю хвост, что индийский петух, и начинаю заливать, как круто все было в шестьдесят восьмом, как мы сражались и изменили мир. Ну да, девчонки любят победителей. Но мы-то знаем – мы проиграли. Наша история – это история поражения. И дело даже не в том, что Система пожрала нас, – просто зря мы верили, что тот, кто вкусил секса, наркотиков и рок-н-ролла, навсегда останется свободным. Оказалось – свобода заканчивается, как любой другой трип. Остаются только воспоминания, только привычка к тому, что когда-то означало свободу. Только аддикции.

Он стряхивает пепел в горлышко бутылки. Хлопья за стеклом опускаются, как серый снег, как память обо всех сгоревших надеждах.

– Политика, – медленно говорит он, – меня больше не интересует.

Внезапно мужчина оборачивается, словно увидев или услышав что-то, скрытое за рамкой кадра, затем поспешно встает и уходит. Камера берет панорамный вид: солнце опускается в залив, раскатав по его поверхности красную дорожку, листья пальм контрастно выделяются на фоне закатного неба, в прибрежном кафе ни души.

Крупный план шестиугольных плиток пола. Стук быстрых женских шагов. Тишина. Затемнение.

* * *

Персонажи, говоришь, путаются? Ну, мы, люди, вообще склонны преувеличивать нашу уникальность – а нас можно легко одного на другого заменить, не так уж у нас много свободы воли и всякого прочего. Я это понял еще в школе, когда прочитал восточную сказку про царские сны и мудрую змею. Не знаешь? Ну, я расскажу, она не очень длинная.

Однажды царю, как водится в сказках, приснился сон, будто у него в спальне над головой висит лиса. Ну, он пообещал награду любому, кто разгадает сон, и вот явился к нему крестьянин и сказал, что лиса – это обман, и, значит, придворные замышляют предательство. Царь вызвал начальника своей службы безопасности, тот произвел расследование, разумеется, заговорщиков нашли и наказали. Крестьянин получил награду и пошел домой.

На следующий год царю приснилось, будто у него над головой висит меч, и он снова послал за крестьянином. Но год назад крестьянину подсказала правильный ответ мудрая змея, он обещал ей поделиться наградой, однако пожадничал и обманул. Когда же его снова позвали к царю, крестьянин побежал к змее, поклялся, что в этот раз все отдаст вдвое, и змея объяснила: меч – это символ войны, твои, царь, соседи собираются напасть на твое царство.

Крестьянин так и рассказал, и служба внешней разведки, как и в прошлый раз, всё подтвердила, царь ударил первым, разбил врага, а крестьянина пожаловал драгоценным мечом. Но на обратном пути крестьянину опять стало жалко делиться, и, увидев змею, он ударил ее мечом – но не убил, а только отсек кусок хвоста.

Само собой, на третий год царю снова снится сон – на этот раз над ним висят волк и ягненок. Он опять за крестьянином, тот идет, весь никакой, и – оп! – снова змея. Ну, крестьянин кается, клянется, что в этот раз все будет по-честному, но змея как-то даже не слушает его объяснений и говорит: волк и ягненок – символ мирной, счастливой жизни… ну, понятно, почему, возлягут вместе и все такое.

Крестьянин – к царю, так, мол, и так, обрадованный царь ему – награду от всей души, а крестьянин из дворца сразу к змее. Вот, мол, обещанное, отдаю тебе все и еще из дома принесу за прошлые годы. Скажи мне только, почему ты была ко мне так добра? Я же тебя обманул, убить пытался, а ты все равно мне помогала.

А змея отвечает:

– Ничего ты не делал. Просто первый год был год предательства – и ты меня предал. Второй год был год войны – и ты пролил мою кровь. А сейчас год безопасности и мира – и ты примирился со мной. Ну, и иди теперь с миром, не нужны мне никакие сокровища.

Вот то же самое со всеми нами, и даже не с людьми, а с народами. Приходит время мира – все говорят про конец истории. Приходит время лжи и предательства – все включают пропаганду и дают показания на друзей. Приходит время войны – все несутся расширять свои границы, а кто не успел первым – воюет на своей территории. И никакой железный занавес никого не спасает – ведь время лжи или там войны приходит одновременно на всей земле. Может, солнечная активность, может, циклы какие, я откуда знаю? Змея, кажется, тоже не знала, отчего годы меняются.

Что ты говоришь? Если мы будем знать, какой год наступил, тогда и в этот год сможем вести себя не как крестьянин или царь, а как змея? Освободимся, то есть, от проклятия и обретем ту самую уникальность?

Мне это никогда не приходило в голову, если честно. Да к тому же мы и не знаем, кого там змея предала или убила, – сказка-то не про змею, а про крестьянина.

Маргарет двадцать три года. Черная челка спадает на глаза, румянец играет на высоких скулах, бусы побрякивают в такт шагам, соски небольших грудей вызывающе оттопыривают ткань дешевого платья, такого короткого, что едва прикрывает резинку чулка. А может, никаких чулок и нет? Да, точно, никаких чулок, голые длинные ноги, никаких чулок и никаких туфель, босая, Маргарет идет по парижской мостовой, и все оборачиваются ей вслед.

Никто не оборачивается. Никто не обращает внимания.

На самом деле Маргарет минимум на тридцать футов тяжелее, чем надо, чтобы ходить в коротких платьях, тем более босиком. И грудь у нее такая, что без лифчика сразу обвисает, поэтому никаких вызывающих сосков, никакого дешевого платья, да и никаких бус. Кроссовки, джинсы, клетчатая рубашка.

На самом деле Маргарет сорок шесть.

Так что в остатке – черная крашеная челка и, наверное, румянец. Потому что она действительно взволнована. Все-таки первый раз в Европе, да к тому же – в самом Париже.

Она уже посмотрела Нотр-Дам и Джоконду, поднялась на Эйфелеву башню, поплавала по Сене, прислушиваясь к искаженному шумами голосу гида, на плохом английском вещавшего о мостах и набережных.