Первая мировая в 211 эпизодах - Петер Энглунд

Один-единственный светлый миг промелькнул ближе к вечеру. Двое из его сокамерников затеяли драку, и Мосли воспользовался суматохой, чтобы выскользнуть из камеры и передать сообщение офицеру Королевских ВВС, сидевшему по соседству.

191.

Суббота, 6 апреля 1918 года

Андрей Лобанов-Ростовский хватается за револьвер в Лавале

За все время войны он не был так близок к тому, чтобы застрелить человека, и ирония заключалась в том, что те, кого он собирался убить, были его соотечественниками. Одиссея Андрея Лобанова-Ростовского продолжалась, он бежал не столько от родного дома (даже если так получилось), сколько от угрозы революции.

Оказалось, что Салоники вовсе не были тем самым спокойным местом, где можно было укрыться от потрясений. Революционные настроения докатились и до русских войск в этом городе, особенно после того как большевики пришли к власти. Зачем теперь сражаться? И Лобанов-Ростовский продолжал убегать. На этот раз во Францию, где он стал ротным командиром в батальоне, состоявшем из русских, желавших продолжать воевать, в русской форме, но формально на службе у французов. (Подавляющее большинство русских солдат в Салониках отказались примкнуть к ним и вместо этого создали революционные комитеты, размахивали красными флагами и пели “Интернационал”, пока их, под охраной марокканской конницы, не отправили на каторжные работы во французскую Северную Африку.)

Но эхо русской революции докатилось и до Франции. Лучше сказать — эхо Революции, ибо эти настроения ощущались повсюду в Европе, которая зашаталась, поседевшая, измученная, истощенная, обескровленная, разочарованная после четырех лет войны, четырех долгих лет, когда все обещания скорой победы и все надежды на обновление лопнули. Лобанов-Ростовский не так давно прибыл в большой лагерь под Лавалем, где собирались русские войска с Западного фронта, но он уже заметил тревожные признаки: “Душа батальона поражена заразой”.

Собственно говоря, в этом нет ничего удивительного. Во-первых, Россия выбыла из числа воюющих держав: около месяца назад в Брест-Литовске был подписан унизительный мирный договор между капитулировавшими большевиками и немцами-победителями[274]. Так что теперь не было причин жертвовать своей жизнью. Когда батальон из Салоник прибыл в Лаваль, лагерь уже заполняли деморализованные и мятежные русские войска, части русского корпуса, дислоцированного прежде во Франции. Встреча с ними не могла не повлиять на новоприбывших. Кроме того, они находились совсем рядом с Парижем, и войска подвергались агитации многочисленных эмигрантских группировок, осевших в этом городе.

Тревожных признаков было немало. На параде кто-то швырнул костылем в генерала, командовавшего всеми русскими войсками во Франции. Целые взводы внезапно объявляли забастовку. Как и в Салониках, офицеры здесь тоже получали анонимные угрозы.

Сегодня положение резко обострилось. Батальон впервые должен отправиться на фронт. Когда Лобанов-Ростовский явился утром на место построения роты, там было пусто. Он узнал, что солдаты в этот момент проводили собрание, на котором решили отказаться покидать лагерь. Лобанов-Ростовский находился на грани нервного срыва. Однако он посчитал, по его собственным словам, “что если он не предпримет решительных мер, то все погибнет”. Что делать, он не знал, но все же отдал приказ, чтобы двести его солдат покинули казармы и явились на место. Их долго не было, но в конце концов они собрались.

Лобанов-Ростовский обратился к своей роте с короткой спонтанной речью. Он сказал, что ему плевать на политику, что они формально являются частью французской армии и поклялись сражаться до конца войны. Что его долг — проследить за тем, чтобы рота отправилась на фронт. Затем он обратился к солдатам с вопросом, готовы ли они исполнять приказ. Ему хором ответили: “Нет!”

Не зная, на что решиться, он подождал несколько минут, а потом повторил свой вопрос. В ответ опять прогремело “нет”. “Все это время мой мозг лихорадочно работал, я наблюдал за происходящим как во сне”. Лобанов-Ростовский был в отчаянии и понимал, что оказался в критическом положении; и скорее от безысходности, чем с конкретным умыслом, он вытащил свой револьвер — жест, который он впоследствии назовет “довольно театральным”. И произнес следующие слова: “Я спрашиваю вас в третий и последний раз. Те, кто отказывается воевать, пусть выйдет из строя. Но предупреждаю, что я застрелю первого же, кто посмеет сделать это”.

Наступила гнетущая тишина.

Лобанов-Ростовский ожидал худшего. Если кто-то выйдет вперед, готов ли он действительно застрелить его? Да, ничего другого не оставалось, он ведь сам предупредил об этой угрозе. Впрочем, вовсе не исключено, что солдаты набросятся на него и устроят самосуд. Такое уже случалось. Если это произойдет, он направит заряженный револьвер на самого себя. “Секунды тишины я помню как какую-то галлюцинацию. Мысли вихрем крутились в моей голове. Что будет?”

Эти секунды показались ему вечностью. С каждым мигом бездействия, пока солдаты колебались, он приближался к своей собственной победе. Это почувствовали и солдаты, по мере того как тишина усмиряла их, обращая мятежность в смирение. Кто-то выкрикнул из строя: “Мы ничего не имеем против вас лично, капитан”. Лобанов-Ростовский, с револьвером в руке, снова сослался на долг и принципы. Снова тишина. Тут началось голосование. Рота изъявила готовность отправиться на фронт. С чувством бесконечного облегчения Лобанов-Ростовский дал солдатам увольнение на остаток дня. Завтра рано утром они выступают.

Лобанов-Ростовский шел обратно как в бреду: улица качалась у него под ногами. Навстречу ему попался знакомый офицер, который в замешательстве уставился на него: “Что с тобой? У тебя лицо зеленое с лиловыми пятнами”.

192.

Понедельник, 15 апреля 1918 года

Флоренс Фармборо приезжает во Владивосток

Рано утром поезд медленно подъезжает к Владивостоку. Из окна вагона она видит порт, где стоят на причале четыре больших военных корабля. На одном из них развевается британский флаг. Флоренс Фармборо испытывает громадное облегчение, глядя на “Юнион Джек”. Словно при виде этого кусочка ткани внезапно испарились, исчезли все напряжение, тягость, мрачное беспокойство. Она едва сдерживает волнение: