Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия - Питер Акройд

мягкой. «Раса, а не нация», – провозглашали они. Были еще загадочные «Белые волки», охотно бравшие на себя ответственность за любые убийства представителей национальных меньшинств. Лига св. Георгия умиротворяющим, но коварным голосом проповедовала крайний национализм; как-то раз ее представители вслух простили Джеймсу Голдсмиту его еврейское происхождение, оговорившись, что «это все не его вина». Однако ксенофобия в Британии редко носила воинствующий характер, и вскоре эти группы захлебнулись собственной желчью.

Перед выборами 1992 года прошла долгая и лишь периодически оптимистичная кампания консерваторов. Страна все еще переживала экономический спад и, возможно, многим не хватало в Мейджоре неистовства и уверенности Тэтчер. Нил Киннок пользовался большой симпатией и за счет природной яркости зачастую одерживал верх над Мейджором в палате общин. Кроме того, консерваторы уже находились у власти тринадцать лет. В день выборов среди тори царило скорее подавленное настроение. Только Мейджор выглядел бодро, снова заняв свое депутатское место от Хантингдона. И только поздно ночью стало понятно, что произошло чудо: консерваторы выиграли, и с величайшим когда-либо зафиксированным отрывом. При этом 14 миллионов голосов дали всего 21 дополнительное место в парламенте. Тори подтвердили свое право формировать правительство, но их слишком маленькое большинство не позволяло развернуться в полную силу.

Нил Киннок, которого так часто ругали «валлийским пустобрехом», с достоинством ушел с поста лидера партии – при всех его достижениях, партия дважды провалилась на выборах. Он, как и Тэтчер, любил громкие слова. Его послание к тем, кто будет жить в консервативном мире, было недвусмысленным: «Не будьте старыми, не будьте больными, не будьте обычными, не будьте бедными, не будьте безработными». Выборы 1992 года стали водоразделом в истории Лейбористской партии. Киннок одновременно выполнял функции подстрекателя и миротворца, левацкого громилы и хитроумного государственного деятеля, но разделить этот путь со своей партией он так и не смог.

Его преемник Джон Смит по убеждениям принадлежал к модернизаторам, хотя в период, когда решающую роль играли поверхностные соображения, впечатления такого не производил. Круглая голова, очки, редеющая шевелюра – он скорее напоминал угрюмого профсоюзного лидера старой школы. Однако за этой скучной внешностью таился быстрый ум, тонкое чувство юмора и глубокое чувство социальной справедливости. Впрочем, суждения его не всегда были последовательны. Пока страну и Сити все еще лихорадило после Черной среды, он выступил с нападками, которые звучали бы более убедительно, не поддержи он в свое время идею присоединения к ERM.

Британия присоединилась к ERM в последние дни пребывания на посту премьер-министра Маргарет Тэтчер. С тех пор все вроде бы говорило о том, что это благотворный шаг. Найджел Лоусон настаивал на привязке британских кредитных ставок к немецким. Тэтчер сомневалась, но когда Мейджор объявил себя сторонником Лоусона, ей ничего не оставалось, кроме как согласиться. Фунт стерлингов, предписала «железная леди», следует «прикрепить» к немецкой марке на уровне 2,95. Когда Мейджор, в то время канцлер казначейства, сообщил о решении своему коллеге в Германии, тот ответил, что оно вообще не в компетенции премьер-министра. Правила ЕС предусматривали обсуждение и согласование вопроса. Однако это, конечно, плохо сочеталось со стилем Тэтчер, и привязка осталась. Не особенно благоприятное начало, и, как покажут события, не самый мудрый шаг.

* * *

Присоединение к ERM, рассматриваемое Мейджором и другими как панацея от инфляции, к 1992 году никак не посодействовало преодолению экономического спада конца 1980-х. Если уж на то пошло, спад только усилился. Миллион человек потеряли работу. Появился новый и злобный штамм вируса бедности, поражающий ранее состоятельных, а с ним пришло и новое понятие – «отрицательный актив»: дома внезапно становились дешевле, чем ипотека, взятая на их покупку. Более того, высокая процентная ставка, навязанная Британии, отбросила страну обратно в несчастливые 1970-е; британский экспорт снова стал неконкурентоспособным. При этом инфляцию таки удалось обуздать, как и предрекал Мейджор. Однако даже и тут нашлось место недовольству. На ужине, устроенном редактором Sunday Times Эндрю Нейлом, Мейджор радостно праздновал свой триумф как премьер-министра, устранившего угрозу инфляции. В этом месте один из присутствовавших журналистов спросил: «Какой толк в низкой инфляции, если экономика даже не на коленях, а на лопатках?» В той или иной формулировке вопрос будет неоднократно повторяться в ближайшие месяцы.

На континенте в тихих стенах Бундесбанка тоже начали вызревать неприятности. Восточная Германия теперь входила в западную «епархию», но это приобретение становилось все более дорогостоящим. Бундесбанк не зависел от немецкого государства и мог принимать решения на свое усмотрение. Летом 1992 года он поднял кредитную ставку. Гельмут Шлезингер, президент Бундесбанка, считал, что обязан действовать «на благо своей страны». Это мгновенно отразилось на Британии. Высокие проценты по кредитам ударили по рынку недвижимости, и знаки «продается» начали появляться повсюду как сорная трава. К концу лета валютные брокеры массово продавали фунты и скупали немецкие марки; в результате фунт упал до нижней границы, установленной правилами ERM. И снова британский министр финансов оказался перед лицом несовместимых приоритетов, но, невзирая на личные сомнения, Норман Ламонт публично опроверг обе вероятности – и девальвации, и выхода из системы.

Канцлер Германии Гельмут Коль отправил Мейджору письмо, в котором отметил, что тоже желал бы понижения ставок у себя в стране. Мейджор воспрянул духом. Ламонт оптимизма не разделял. Во время встречи национальных и ЕС министров финансов в Бате Ламонта встретили протестующие с требованиями выхода Британии из ERM. Ни он, ни его европейские коллеги не чувствовали твердой почвы под ногами. Предстояло многое обсудить, в том числе – уязвимое положение некоторых национальных валют в ЕС. При этом континентальные делегации ожидали теплой сердечной встречи, на которой, возможно, и поднимут деликатные вопросы, но уж точно не будут из-за них ссориться. Ламонт же застрял в отчаянной ситуации, что отнюдь не располагало к дипломатичности. Министр финансов Франции вспоминал, что британский коллега задавал вопросы «без всякого вступления и заключения: быстро, жестко, резко». Четыре раза Ламонт спрашивал Шлезингера, понизит ли тот процентную ставку. Шлезингер, будучи важной финансовой персоной, не привык, чтобы ему выговаривали, как провинившемуся поваренку. Он так вспоминал встречу: «Нельзя, чтобы с тобой обращались как с подчиненным… нельзя этого допускать. Я подумал, “он не хозяин мне… я должен немедленно прекратить это”». Очевидно оскорбленный, он переключился на баварский диалект и, обращаясь к немецкому министру финансов Вайгелю, сказал: «Думаю, мне лучше уйти». Вайгель еле-еле смог удержать его от демонстративного ухода. Ламонт остался с пустыми руками.

Дальше было только хуже. 11 сентября в Риме рухнула поставленная под угрозу лира. В телефонном разговоре с Джоном Мейджором добродушный и открытый премьер-министр Италии Джулиано Амато передал своему британскому коллеге леденящее кровь послание: как только трейдеры покончат с нами, они придут к вам. Однако Мейджор отказался девальвировать валюту, а заодно отверг любое