Мир позавчера. Чему нас могут научить люди, до сих пор живущие в каменном веке - Джаред М. Даймонд

Однако, может быть, вы думаете: хватит этих мутных рассуждений о лингвистической свободе, уникальном культурном наследии, выборе способов мышления и выражения. Это все роскошь, и ее сохранение занимает вовсе не первое место среди проблем современного мира. Пока мы не преодолеем социально-экономические трудности, нечего тратить время на такие пустяки, как малоизвестные языки американских индейцев.

И все же давайте подумаем снова о социально-экономических проблемах людей, говорящих на всех этих малоизвестных языках американских индейцев (и тысячах других малоизвестных языков по всему миру). Эти люди — самая бедная часть американского общества. Их проблемы — не просто узкие проблемы безработицы, это более фундаментальные проблемы распада. Группы, языки и культура которых распадаются, теряют уверенность в себе и взаимную поддержку и погружаются на дно общества. Им так долго говорили, что их язык и вся их культура не имеют никакой ценности, что они в это поверили. В результате затраты национальных правительств на социальное обеспечение, здравоохранение, борьбу с алкоголизмом и наркоманией огромны — а ведь эти средства могли бы стать полезным вкладом в национальную экономику. В то же время другие меньшинства, обладающие сильной нетронутой культурой и сохранившие язык, — как некоторые группы иммигрантов, недавно переселившиеся в США, — уже делают значительный взнос в экономику, а не дотируются из нее. Среди национальных меньшинств те, у которых сохранилась собственная культура и язык, проявляют тенденцию к большей экономической самостоятельности и предъявляют меньше требований к социальным службам. Индейцы чероки, закончившие школы, где преподается язык чероки, и ставшие билингвами, овладев и английским, чаще продолжают образование, находят работу и зарабатывают больше, чем те их соплеменники, которые на языке чероки не говорят. Аборигены Австралии, сохранившие свои племенные языки и культуру, менее склонны к злоупотреблению алкоголем и наркотиками, чем культурно разобщенные.

Программы по обращению вспять культурной дезинтеграции американских индейцев были бы гораздо эффективнее и обошлись бы дешевле, чем выплаты по социальному обеспечению и для меньшинств, и для большинства налогоплательщиков. Такие программы нацелены на долговременные решения, в отличие от социальных пособий. Точно так же те страны, которые сейчас раздираются гражданскими войнами вдоль лингвистических границ, обошлись бы меньшими тратами, если бы подражали Швейцарии, Танзании и многим другим, использующим партнерство между полными достоинства нетронутыми общинами вместо подавления языков и культур меньшинств.

Язык может быть стержнем национальной идентичности и уберечь народ от распада не только в случае национальных меньшинств, но и для целых государств. В мае и июне 1940 года, когда французское сопротивление наступающим нацистским армиям рушилось, когда Гитлер уже оккупировал Австрию, Чехословакию, Польшу, Норвегию, Данию и Нидерланды, когда Италия, Япония и Россия стали союзниками Гитлера или заключили пакт с ним, а Соединенные Штаты все еще цеплялись за свой нейтралитет, перспективы Британии выстоять против грозящего ей германского вторжения представлялись неутешительными. В британском правительстве раздавались голоса в пользу сделки с Гитлером, поскольку попытка противостояния казалась безнадежной.

Но 13 мая и 4 июня 1940 года Уинстон Черчилль произнес в палате общин две речи, которые остаются наиболее цитируемыми речами на английском языке XX века. Среди прочего он сказал:

Сейчас мы знаем, что Британия не сдалась, не стала искать соглашения с Гитлером, продолжала сражаться, через год приобрела союзников — Россию и Соединенные Штаты, а через пять лет победила Гитлера. Однако такой исход не был предрешен. Предположим, что поглощение мелких европейских языков большими достигло бы пика в 1940 году и все западноевропейцы приняли самый распространенный в Западной Европе язык, а именно немецкий. Что произошло бы, если бы в июне 1940 года Черчилль обращался бы к палате общин по-немецки, а не по-английски?

Я не хочу сказать, что слова Черчилля нельзя перевести, что они на немецком прозвучали бы менее мощно, чем на английском (“Anbieten kann ich nur Blut, Müh, Schweiss, und Träne...”). Моя точка зрения заключается в том, что английский язык оказался инструментом выражения для всего, что заставляло англичан сражаться против, казалось бы, непреодолимых обстоятельств. Говорить по-английски — значило быть наследником тысячелетий независимой культуры, истории, укрепляющейся демократии, идентичности острова. Это значило быть наследником Чосера, Шекспира, Теннисона и других гигантов литературы на английском языке. Это значило придерживаться других политических идеалов, чем немцы и другие народы континентальной Европы. В 1940 году говорить по-английски означало, что есть нечто, за что стоит сражаться и умереть. Хотя этого нельзя доказать, я сомневаюсь, что Британия сопротивлялась бы Гитлеру в 1940 году, если бы англичане уже говорили по-немецки. Сохранение собственной лингвистической идентичности — не пустяк. Оно делает датчан богатыми и счастливыми, а некоторые этнические и иммигрантские меньшинства — преуспевающими, оно сохранило свободу Британии.

Если теперь вы наконец согласны с тем, что лингвистическое разнообразие не вредоносно и даже может быть благом, что же можно сделать для поворота вспять сегодняшней тенденции к сокращению числа языков? Не беспомощны ли мы перед лицом кажущихся непреодолимыми сил, стремящихся к уничтожению в современном мире всех языков, кроме нескольких больших?

Нет, мы не беспомощны. Во-первых, профессионалы-лингвисты могут сделать гораздо больше того, что большинство из них сейчас делает. Слишком многие лингвисты не ставят на первое место изучение исчезающих языков. Только недавно некоторые ученые стали привлекать внимание к грозящей нам потере. Ирония судьбы заключается в том, что столькие лингвисты остаются бездеятельны в момент, когда утрачиваются языки, сам предмет их науки. Правительства и общество могли бы поощрять исследования и записи слов последних носителей умирающих языков, чтобы сохранить возможность выжившим членам популяции оживить язык даже после того, как умрет последний старик, на этом языке говоривший, — как это случилось с корнским языком в Британии и как это может сейчас происходить с языком эяк на Аляске. Примером заметного успеха в оживлении языка служит возрождение иврита как живого языка, на котором говорят теперь 5,000,000 человек.