Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - Виктор Давыдов

В клубах махорочного дыма в туалете обсуждали результаты комиссии. Она происходила два раза в год — и была чистой формальностью. Все решения о выписке-невыписке принимались заранее психиатрами СПБ, комиссия только ставила на них штамп. Ну, собственно, как всегда и всюду в СССР.

Собственно, иначе и быть не могло. Отделение прогоняли за два дня, на каждого зэка приходились примерно три минуты, за которые даже доктор Фрейд не смог бы ничего понять о пациенте.

А после этого начинались психозы и срывы. Причем накрывали они как бы зеркально: тот, кто не имел никаких шансов на освобождение, почему-то вдруг начинал верить, что его выпишут, а имевшие шансы — наоборот, теряли надежду. Эти впадали в депрессию либо начинали психовать. Как ругался зэк по кличке Горбатый:

— Суки, пидарасы поганые, замуровали, четвертый год сижу — совсем угробить хотят.

— Да выпишут тебя. Ты три с половиной года сидишь? Сидишь. Кисленко на беседу вызывал? Вызывал. Ну, значит, уйдешь. Чего орешь?

Горбатый был действительно горбатым — горбуном метра в полтора ростом. К скрюченному телу была приставлена голова джоттовского ангела — светлое лицо, грустные голубые глаза. Горбатый был сиротой, воспитывался вместе с сестрой в детдоме. На воле имел уважаемую в тюрьме, но все-таки подлую профессию «щипача» — карманника.

В СПБ Горбатый попал «за 20 копеек» — вполне буквально. Оперативникам надоело, что на определенных маршрутах автобуса в определенное время кто-то постоянно ворует кошельки, и они сделали вору подставу. Женщина-оперативница вошла в автобус с демонстративно открытой сумкой, в которой чуть ли не сверху лежал кошелек. Горбатый его прихватил — хотя и признавался, что подставу подозревал, но «жадность фраера сгубила», — после чего оперативники тут же замели Горбатого. В кошельке было ровно 20 копеек — рисковать большим ментам, видимо, не хотелось.

Это был уже пятый арест Горбатого, но вместо зоны особого режима его отправили в СПБ.

Горбатый был явный психопат, хотя взрывался и нечасто — сейчас же его понесло. Совершенно не по делу он начал хамить зэкам, санитарам и даже огрызался на медсестер.

На самом деле в поведении Горбатого была своя логика, которую он вряд ли и сам сознавал. Все зэки скулили: «На волю! На волю!» — в действительности многие боялись этой воли больше тюрьмы.

Половина были одинокими, но даже обладавшие родственниками не всегда имели свой дом. Возвращаться им было просто некуда. Почти все после освобождения получали вторую группу инвалидности, с которой запрещалось работать, а прожить на пенсию — учитывая, что многие годами сидели по зонам, где работа в стаж не засчитывалась, — было невозможно. Для матерых уголовников все это означало — снова заниматься кражами и грабежом, для прочих представляло сложную логистическую задачу.

Видимо, невозможность решения этой задачи и бесила Горбатого. Блуждая по зонам, он давно уже потерял из вида сестру. Все попытки найти ее оставались безуспешны. Открыто обещал начать снова воровать, если выпишут, — собственно, мало кто из рецидивистов мог вырваться из этого замкнутого круга.

Примерно за полчаса до полудня у всех отбирали ножницы, снимали со швейки и отправляли назад по отделениям. Там надо было ждать обхода.

Койка Коли Джумко была уже пуста. Санитары сказали, что его, бесчувственного, отволокли сразу в камеру № 11 Первого отделения. Выписанный комиссией, Коля начинал свой путь по синайской пустыне СПБ заново.

Обход в Шестом отделении проходил очень быстро. У Кисленко не было особых забот с его «контингентом» — наиболее вменяемым из всей СПБ. Как обычно, Кисленко начал с нашей камеры, дошел только до середины, выслушал чью-то обычную просьбу вызвать «на беседу» и, не повернув головы, бросил: «Вызову».

Кисленко уже собирался отправиться дальше, как его взгляд упал на моего соседа Сережу Сергодеева.

Сергодеев был отличным парнем, и кличка у него тоже была отличная и в точку — Сметана. Сергодеев был альбинос. Лицо с рыжими веснушками, почти белые волосы, такие же белые ресницы и почти прозрачные глаза. Сметана был из хабаровских «растаманов», но сидел не за коноплю — за убийство.

Известен эксперимент, который ученые поставили над группой шимпанзе. Шимпанзе предлагалось «поработать» — совершить некую последовательность движений, за которые им автоматически выдавался банан. Сразу выяснилось, что никакого равенства даже у шимпанзе нет. Быстро возникли три социальные группы: одни с удовольствием «работали», другие делали это кое-как и с ленцой, ну а третьи не работали вообще — и просто отбирали бананы у тех, кто работал. Собственно, все как у людей.

В социуме «растаманов» происходило то же самое. Были те, кто в сезон отправлялся на свои «делянки», — ну, а на станциях их ждали не только менты, но и те, кто «урожай» норовил отобрать. Один из грабителей попытался отобрать у Сметаны рюкзак, набитый свежей коноплей, — Сметана ножом, которым резал коноплю, ударил того прямо в сердце.

Сметана курил с десяти лет, так что с головой у него было явно не в порядке. Это был добродушный и улыбчивый парень — но временами в башке у него что-то замыкало. Сметана мог долго слушать чей-то разговор — и неожиданно его пробивало на смех. Не в силах сдержаться, Сметана закрывал рот ладошкой, вскакивал с койки и долго бегал по проходу, вовсю смеясь глазами. Что его так смешило, никогда понять было нельзя, да и сам он толком объяснить не мог.

Кисленко должен был бы получить зачет как диагност. Собственно, это было и не так сложно. Обычно резвый, сейчас Сметана неподвижно сидел на койке, глядя куда-то в пространство. Кисленко спросил его, все ли нормально. Сметана, вздрогнув, как очнувшись ото сна, сказал, что да. Тут Кисленко уже надо было бы поставить двойку как психиатру: правильный психиатр обязан был побеседовать с пациентом и выяснить, в чем дело. Кисленко же отправился дальше в «коровник».

Уже два дня, как с головой у Сметаны стало совсем плохо — и я даже знал почему, ибо сам невольно стал тому виной. Одолжив у меня журнал «Наука и жизнь», Сметана там прочитал, что солнце через сколько-то миллионов лет погаснет. После чего пристал с вопросом: «Если солнце погаснет, то зачем тогда жить?» Ни один из моих ответов его не удовлетворил, не могли убедить его и соображения других зэков.

По сути, вопрос сводился к проблеме смысла жизни. Для Сметаны, который, как и большинство русских людей, в душе был анимист, он заключался в достижении родового бессмертия. А тут оказывалось, что его потомки через миллионы лет все равно вымрут — так что и смысла жить сегодня нет. Предложить Сметане отказаться от его философии было столь же безуспешным, как и попытки крестить китайцев — ну, или даже еще меньше. После чего Сметана решил найти ответ сам. Этим он и занимался все время, замкнувшись и размышляя до морщин на лбу.

На следующей неделе Сметана сдастся и впрямую задаст тот же вопрос Кисленко. Тот поймет это однозначно как «суицидальные намерения» — что в СПБ было примерно тем же, как прокричать в аэропорту Бен Гуриона «Аллах акбар!»