Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - Виктор Давыдов

Это был уже перебор. Две драки, обострение психоза, попытка суицида — все за один день. Такого в Шестом отделении не случалось и за месяц. Однако еще в первую летнюю комиссию здесь происходило то же самое, и даже я тогда странность заметил. Непонятно только было, почему психиатры этого не замечали и никак не предупреждали инцидентов.

Быстро забыв про Валентинчика, зэки начали гадать, будет ли прогулка.

Выяснилось, что будет. Отправили надеть драные бушлаты и замызганные шапки и выгнали на улицу. Было странно, что в швейном отделении зэкам приходилось носить на себе рванье. Сами они давно бы уже починили бушлаты — но приносить их на швейку было запрещено, иметь иголки тоже запрещалось. Государство, как обычно, делало все, чтобы граждане не имели возможности хоть чуть, но улучшить себе жизнь собственными руками.

На прогулку вывели под усиленным конвоем из санитаров во главе с тем самым старшим санитаром СПБ — Павлом Ивановичем Рымарем. Павел Иванович был каким-то реликтовым образованием в СПБ, одним из тех существ, уже редких в 80-е годы, которые только по паспорту были людьми. В остальном это было некое доисторическое животное.

Мне лично Рымарь напоминал подполковника Лашманкина из самарского УКГБ — только с той разницей, что Лашманкин походил на существующего и доныне ящера, а Рымарь был вообще какой-то палеозойской лягушкой.

В тюрьме он служил еще с 1940-х и с удовольствием отбывал в ней свой «пожизненный срок», дослужившись до старшего лейтенанта. Про него говорили, будто бы при Сталине он расстреливал — что могло быть как мифом, так и правдой. Амурская область все-таки была пограничной, так что некогда «японских шпионов» тут и расстреливали.

Низенький, сивый и лысоватый, на прогулке он стоял рядом с Верой-шпионкой, и их можно было бы принять за брата и сестру — те же самые мелкие невидимые глазки, которыми они насквозь просвечивали зэков.

Впрочем, зэки Павла Ивановича не интересовали. На них он вообще никак не реагировал, на обращения не отвечал. Зэки этим пользовались и прямо в лицо отпускали похабные шуточки:

— Пал Ваныч, жену-то сегодня ебал? Что ряшка грустная?

«Контингентом» Павла Иваныча были санитары. Он был им главный начальник. При его появлении в отделении санитары вставали по стойке смирно или начинали передвигаться на цыпочках.

Павел Иваныч сразу замечал все неполадки во внешнем виде и поведении санитаров и очень хитро — нерегулярно и непредсказуемо — шмонал их лично по возвращении со смены. Обнаружив на шмоне что-либо запрещенное, он устраивал санитарам пакости: лишал свидания, отоварки, а то и отправлял из СПБ на зону.

Только на днях Рымарь отправил на зону одного из незлых санитаров «солдатской» смены. У него на шмоне он обнаружил пластиковый пакет, куда была перелита банка сгущенки с какао. Дурак-санитар еще не был толковым зэком и, не предвидя шмона, просто сунул пакет «на авось» в карман.

Сейчас санитар уже сидел в СИЗО в камере-осужденке, ожидая этапа на зону, но дело касалось непосредственно меня — ибо человеком, который продал ему банку сгущенки за две пачки сигарет «Прима», был я.

Санитар тут же, конечно, меня сдал. После обнаружения «преступления» Рымарь немедленно явился в отделение, где двое санитаров меня ошмонали, заодно перевернув и постель, — сигарет они не нашли. Рымарь явно расстроился.

На другой день пришлось объясняться с Кисленко.

— Вы курите? — спросил он.

Вопрос был чисто риторическим. Каждый чих фиксировался в журнале наблюдений, так что, кто курил, а кто нет, и без меня Кисленко было известно. Я честно ответил, что нет. Однако, поскольку сгущенка была все-таки моя, пришлось выдать ему сказку, будто бы по пути из процедурки, где выдавались продукты, я зашел в коровник и там сгущенку забыл, а когда хватился пропажи, то ее уже не было — кто-то украл.

Кисленко версия вполне удовлетворила, хотя все это было чистой фантазией. Крысятничества в Шестом отделении не было, за него в лучших тюремных традициях били свои — пусть и не так жестоко, как в тюрьме. Можно было вполне спокойно оставить под матрацем килограмм сахара, заготовленного на продажу, — и никто даже не подумал бы протянуть к нему руку.

Человек, для которого я купил сигареты, был Егор Егорович Волков. С ним мы как раз и бродили по дворику на прогулке. Егор Егорыч обитал в маленькой камере почти все три года после того, как его вернули в последний раз из областной психбольницы в СПБ — уже во второй раз.

Егор Егорыч был герой, один из редких людей в России, которые имели свое мнение и стояли за него насмерть, — и, соответственно, вечный зэк. Он сидел при всех режимах — начиная с Гитлера.

Происходил Волков из семьи обедневших дворян-однодворцев, занимавшихся сельским хозяйством. Его мать приходилась дальней родственницей Бунину, через которого однодворцы и вошли в русскую литературу (другим известным однодворцем был Александр Твардовский).

В шестнадцатилетнем возрасте немцы отправили Волкова в лагерь для интернированных. Лагерь был разбит вокруг здания Орловской тюрьмы, где ранее расстреляли первую жертву карательной психиатрии Марию Спиридонову и где позднее будет устроена Орловская СПБ. Это как бы определило реперные точки всей будущей жизни Егора Волкова.

Нацистский концлагерь был самой легкой отсидкой Волкова — ибо через два месяца он оттуда сбежал. Вместе с другом они отправились на работу по сбору валежника для костров — сиганули в овраг и по кустам убежали. По ним стреляли, но промахнулись. Прочее время оккупации Волков прожил в отчем доме в деревне.

Освободители были столь же наглы. Сразу же 16-летнего Волкова мобилизовали — в нарушение всех законов — и отправили сначала в трудармию на рытье окопов линии обороны Курской битвы, а потом — на Дальний Восток служить во флоте на подводной лодке.

В подводной лодке Волков просидел восемь лет, не получив ни одного отпуска домой. Закончилась война с Германией, началась и закончилась война с Японией, во время Корейской войны на подводную лодку грузили диверсантов в Находке — и выбрасывали их у берегов Южной Кореи.

В 1952 году Волков получил из дома письмо, что отец серьезно болен и умирает. Волков отправился к командиру выпрашивать отпуск — который командир пообещал, но в итоге не дал. Отец умер. Тогда Волков объявил забастовку, заявив, что служить под началом такого командира он не будет — пусть переводят куда угодно.

Это было серьезно. Квалифицировался проступок как «неисполнение приказа» — но дали не гауптвахту, а два года дисциплинарного батальона. Это оказалось гораздо хуже, чем у немцев. Холодные камеры, голод, работать отправляли на погрузку угля, потом до отбоя — строевые учения. Со слов Егора Егорыча, жители Владивостока в ужасе смотрели на колонну замызганных зэков во флотской форме, черных от несмываемого угля, которые, шаркая ногами, маршировали на вокзал снова копать уголь.

Срок все-таки закончился демобилизацией. Егор Волков остался жить в Находке, работал строителем. Позднее женился, завел двух сыновей.