Император Крисп - Гарри Тертлдав

— Ты сегодня говорил со своим богом совсем недолго, — сказал Фостию халогай, держащий голову его коня. Произнес он это с одобрением или, по меньшей мере, с облегчением.

Фостий помог Оливрии забраться в седло, потом уселся верхом сам. Халогаи окружили возвращающуюся во дворец императорскую семью. Оливрия ехала слева от Фостия, Эврип справа.

— Ты вернулся. Ура, — бросил средний брат, скривившись, и поехал дальше, глядя перед собой.

— Нет, подожди, — резко отозвался Фостий. — Меня уже тошнит от твоего остроумия. Если ты хотел, чтобы я исчез навсегда, то у тебя была возможность этому поспособствовать.

— Я тебе уже говорил, что у меня нет задатков убийцы, — ответил Эврип.

— Тогда прекрати со мной разговаривать так, словно они у тебя имеются.

После этих слов Эврип взглянул на него вновь, но взгляд его оказался отнюдь не дружелюбным.

— Брат мой, — заявил он, — то, что я не захотел проливать твою кровь, вовсе не означает, что я готов прижать тебя к своей груди.

— Этого недостаточно, — сказал Фостий.

— Мне хватает и этого, — ответил Эврип.

— А я тебе говорю — этого недостаточно, — твердо произнес Фостий. — Когда-нибудь, если доживу, я надену красные сапоги. Если у нас с Оливрией не родится сын, то ты станешь следующим в очереди на престол. Но даже если сын родится, он еще долго будет ребенком. И может настать день, когда ты решишь, что узы крови не столь уж и важны, или же тебе понравится мысль обрить мне голову и заточить в монастырь: в этом случае ты и трон получишь, и свою нежную совесть пощадишь.

— Я не стану так поступать, — нахмурился Эврип. — Ты сам говорил, что у меня был шанс.

— Ты не станешь так поступать сейчас, — возразил Фостий. — А через десять лет, а через двадцать, когда мысль о том, что ты навечно останешься вторым, станет для тебя невыносима? А что произойдет, если я решу, что не могу доверять тебе? Я ведь могу нанести удар и первым, братец. Ты над этим когда-нибудь задумывался?

Эврип давно научился скрывать свои мысли, но Фостий наблюдал за ним всю жизнь и увидел, что сумел его удивить. Однако удивление Эврипа быстро прошло.

Он уставился на Фостия столь же пристально, как тот — на него.

— А ты изменился, — медленно произнес Эврип.

Его слова прозвучали словно обвинение.

— Разве? — как можно нейтральнее спросил Фостий.

— Да, изменился. — Теперь это было обвинением. — До похищения ты не имел и малейшего понятия о том, куда стремишься и чего хочешь. Ты знал лишь, что настроен против…

— Всего, что имеет отношение к отцу, — прервал его Фостий.

— Вот именно. — Эврип едва заметно улыбнулся — Но быть против — легко. Гораздо труднее найти и понять, чего же ты хочешь сам.

— А ты знаешь, чего хочешь, — вставила Оливрия.

— Конечно, знаю, — подтвердил Эврип. Слова «красные сапоги» повисли в воздухе невысказанными. — Но мне, похоже, их не получить. Теперь Фостий тоже знает, чего хочет и что это для него значит, поэтому он стал для меня гораздо опаснее, чем прежде.

— Да, стал. Насколько я вижу, в такой ситуации у тебя два выхода: или ты попытаешься меня устранить — но ты сам сказал, что не хочешь этого, — или станешь работать со мной. Если помнишь, мы с тобой говорили про это еще до моего похищения. Тогда ты меня высмеял. Может быть, нынче ты запоешь иначе? Второй человек во всей империи может создать или найти себе великую роль.

— Но это не будет первой ролью, — возразил Эврип.

— Я знаю, что тебе нужна именно она. Но если ты сейчас посмотришь вперед, то увидишь перед собой только одного человека. А если оглянешься, то увидишь всех остальных. Разве этого недостаточно?

Во всяком случае, этого оказалось достаточно, чтобы Эврип задумался. И когда он ответил: «Это не то, чего я хочу», в его словах не чувствовалось прежней враждебности.

Крисп ехал впереди младших членов императорской семьи. Когда копыта его коня зацокали по булыжной мостовой перед зданием чиновной службы, где некогда был заключен Диген, какой-то прохожий на тротуаре нараспев произнес:

— Благослови вас Фос, ваше величество.

Крисп помахал ему и поехал дальше.

— Вот чего я хочу. — Теперь в голосе Эврипа пробилась болезненная зависть. — Кто станет прославлять генерала или министра? Вся слава достается Автократору, клянусь благим богом!

— И все обвинения тоже, — уточнил Фостий. — Если бы я мог, Эврип, то всю славу отдал бы тебе; меня она волнует настолько мало, что может отправляться прямиком в лед. Но быть правителем империи значит гораздо больше, чем выслушивать приветствия людей на улицах. Пока меня не похитили, я не задумывался над этим всерьез, но с тех пор у меня открылись глаза.

Он задумался, значит ли это хоть что-нибудь для брата. Очевидно, значило, потому что Эврип сказал:

— Мои тоже. Не забудь, что, пока отец воевал, я правил в столице. И не стану отрицать, что даже без бунтов это тяжелейшая работа. Все эти записочки, подробности и пергаменты, на которые смотришь как баран на новые ворота, пока не прочтешь пять раз подряд, да и то это не всегда помогает.

Фостий кивнул. Он часто гадал, захочется ли ему пойти по стопам Криспа и до полуночи корпеть над документами. В империи Видесс столь многочисленная и вездесущая бюрократия развилась именно для того, чтобы снять эту ношу с плеч Автократоров.

Фостий сразу вспомнил мнение отца: «Если ты позволишь этим чернильным душам вести дела, не проверяя их, то как ты узнаешь, когда они начнут надувать тебя? Благой бог свидетель, что без них не обойтись, но он подтвердит и то, что за ними нужен глаз да глаз. Анфим же запустил государственные дела и едва не довел империю до краха».

— Я не стану Анфимом, — возразил Фостий, словно отец и в самом деле произнес эти слова вслух. Оливрия, Эврип и Катаколон удивленно взглянули на него, и Фостий почувствовал, как у него заполыхали щеки.

— Что ж, я тоже, — сказал Эврип. — Если я попробую жить так после смерти отца, то он наверняка выберется из могилы и свернет мне шею костлявыми пальцами. — Он понизил голос и нервно взглянул на Криспа; Фостий предположил, что Эврип шутил лишь наполовину.

— А я только рад, что мне не придется носить красные сапоги, — заявил Катаколон. — Я время от времени люблю от души покутить, а то можно совсем закиснуть.

— Одно дело — покутить всласть время от времени, — заметил Фостий. — Но совсем другое — вовсе не просыхать. Анфим, говорят, никогда не останавливался, даже темпа не сбавлял.

— Жизнь у него оказалась короткая, но веселая, — ухмыльнулся Катаколон.

— Если тебя услышит отец, жизнь твоя тоже окажется короткой, но отнюдь не веселой, — предупредил Фостий. — Любители вспоминать Анфима у него не в почете.