Идиот нашего времени - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

находился в розыске. Когда наконец его нашли, при задержании Андрей Петрович нанес колющим предметом ранение в левое предплечье старшему лейтенанту Ломинцеву. И впоследствии Андрей Петрович не сразу начал давать показания. Но после проведения следственного эксперимента и обыска, давшего явные улики (в комнате братьев была найдена сумочка потерпевшей), уже никаких сомнений не оставалось в том, что убийство полуторагодовалой давности — дело рук Перечниковых. Денег во время нового расследования, увы, найдено не было, поскольку братья истратили всю сумму в течение всего двух-трех месяцев после совершения преступления.

В этом деле таилась неприятность. Признание братьев Перечниковых не улучшало процент раскрываемости в районе. Мало того, выяснилось, что материалы предыдущего следствия были частично домыслены, иными словами сфальсифицированы в некоторых важных деталях, что и привело к крайне досадной судебной ошибке: за преступление, совершенное братьями Перечниковыми, другой человек, ни в чем не повинный, в виду тяжести преступления, дерзости, не желания признать себя виновным, и, что немаловажно, в виду большого общественного резонанса, получил четырнадцать лет колонии строгого режима и уже отбывал наказание. Впрочем, как мудро сказал один опер, участвовавший в раскрытии обоих дел, в нашей стране нет невиновных, в чем-нибудь, но эта сволочь обязательно виновата.

Понятно, что дело, в котором фигурировали журналисты, получилось крайне шумным: год с лишним назад, во время судебного процесса, местные газеты то и дело взрывались заголовками, вроде «Борзописец — убийца!», «Мы отрекаемся от садиста!», а теперь заголовки коренным образом поменялись: «Свободу Игорю Сошникову!», «Кто оклеветал талантливого журналиста?» Надо отдать должное милицейскому руководству: даже такую шумиху большие чины сумели подмять под свою волю. И хотя в тюрьмах и колониях сидит немало людей, осужденных за преступления, которых они не совершали, на этот раз старшему следователю, получившему за дело Сошникова майорскую звезду, пришлось распрощаться с квартальной премией, да еще ему объявили строгий выговор с занесением в личное дело, о чем и было сообщено общественности. Но и после такого счастливого для всех сторон исхода Сошникову пришлось несколько месяцев провести в колонии, ожидая отмены приговора.

* * *

Сошников приблизился к нищенкам. У тощей, раскачивающейся верхней частью из стороны в сторону тетки сразу изобразилось благообразие на темном цыганском лице, она выпростала из одежек худую руку и с ходу, мелко причитая, стала награждать Сошникова титулами сразу всех мировых конкурсов красоты, любовным счастьем, здоровьем и долголетием. Но он протянул денежку девочке, которая свою ручку и не выставляла, а словно ручка ее, маленькая и грязная, все время, как подвязанная, торчала вперед. Вложил в ладошку десятку. Ладошка вяло, но послушно сжалась.

Уже в эту секунду что-то чрезвычайно взволновало Сошникова. Он распрямился, заворожено глядя на картонку с надписью, повешенную на груди девочки. Там было крупными жирными и кривыми печатными буквами написано: «Я нимая я глухая больная голодная сиротка подайте Христа ради». Ему стало неуютно. Он не мог сразу понять, что произошло. Он пошел прочь — к выходу, но сделав несколько шагов, быстро вернулся, опустился на корточки перед девочкой, взял ее за плечи, чуть тряхнул, потом немного сдернул платок, чтобы лучше увидеть личико, и наконец окончательно убедился, что не ошибся:

— Лялька, — это ты?

— Эй, эй, ты чаво, дядя, чаво… — заговорила рядом тетка, но не громко, а тихо, с испугом.

— Лялька, ты меня не узнаешь, ведь это я, дядя Игорь.

Девочка смотрела на него пусто, не слыша его и ничего не угадывая по его губам.

— Караул, — еще тише проговорила тетка.

Сошников повернулся к ней, посмотрел на нее широко раскрытыми глазами и вдруг схватил за рукав зипуна.

— Откуда у тебя этот ребенок? — Он поднялся, потянул и ее за рукав. — Пойдешь со мной! Ты похитила ребенка… — Однако выпустил ее, быстро достал мобильник и стал тыкать пальцем в кнопки.

— Караул! — теперь уже взвизгнула тетка и как-то кубарем повалилась на бок, перекатилась по асфальту на другой бок, вскочила на ноги и с неожиданной проворностью побежала к выходу.

— Ой, ой, смотри, украла! — загалдели старухи на паперти. — Девчонку украла!..

В храме раскрылись двери, стал выходить народ. Сошникова с Лялькой окружили.

— Веди ее в милицию…

— Да-да, в милицию.

— Ой, ой, а что же здесь произошло?

— Ребенка украли!

— Господи!..

— Кто украл?

— Да не он украл, цыгане украли… Я сама видала!

— Ой, ой!

Сошников взял девочку за ручку, она послушно, даже как-то надрессировано поднялась, он повел ее со двора. Некоторое время их сопровождали трое сердобольных. Потом, указав направление на опорный пункт, их оставили. Сошников с Лялькой прошел еще дом, потом свернул во двор, вышел на параллельную улочку и пошел в обратном направлении. В больших страшных валенках Лялька еле топала, тогда Сошников взял ее на руки, удивляясь, как легка девочка. Через пятнадцать минут он принес ее домой.

Открыла Ирина, он поставил девочку на ноги и перед собой за плечики провел в коридор и закрыл дверь.

— Ребенка надо накормить, — сказал он спокойно, глядя Ирине в глаза.

Она изобразила крайнее удивление:

— Ты что, с ума сошел?.. Ты ее на улице подобрал?

— Да, подобрал. Она голодная.

— Голодная?.. Сошников, ты меня просто убиваешь. Только что выпутался из такой жуткой истории, и опять тебя заносит… Ты уверен, что если ребенок — бомж, то его никто не ищет, что сейчас ее родственники не мечутся по городу? И тут вдруг ты приводишь ее домой. «Ее надо накормить». Знаешь, как это могут расценить?

— Она круглая сирота, я это точно знаю.

— Ты и правда «там» очень изменился.

— Не имеет значения, как я там изменился, ребенка надо накормить.

— Никого я не буду кормить, отведи ее туда, откуда привел!

— Знаешь, кто эта девочка? — наконец, сказал он.

— И знать не хочу… — Но она все-таки насторожилась.

— Это ее дочь… Лялька.

Будто дрожь прошла по телу Ирины, будто она ожглась.

— Как ее дочь?

— Вот так…

— Что ты такое говоришь, девочка же пропала.

— Как пропала, так и нашлась.

— Я помню, на суде был слух.

— Вот именно — слух. Кому она нужна — эта девочка? Последний родной человек, бабушка, парализованная в интернате. Да, наверное, уже и бабушка на том свете.

Губы Ирины затряслись, она села перед девочкой на корточки, а потом и вовсе переместилась на колени, взяла ее за плечики, потом за головку, потом стала развязывать толстый платок, которым была охвачена головка девочки, а концы продернуты под мышками и завязаны на спине. Бросила платок на пол, стала оглаживать ее головку, свалявшиеся грязные волосики, щечки, плечики и, словно внимательно всматриваясь ей в тихие, покорные,