Про Иону - Маргарита Хемлин

— Что ты городишь, мама! Ты сейчас в шоке, а здесь отойдешь, поправишься. Я тебя жду! — И положил трубку, хотя Клара Захаровна хотела ему много чего сказать.

В «Шереметьево» Клару Захаровну приехали провожать человек пятьдесят. Родственники, товарищи сына, еще какие-то люди, которых она не знала лично, но которые передавали приветы ее сыну.

Перед самым выездом в аэропорт Клара Захаровна пересмотрела сложенные вещи, переложила из одного чемодана в другой, повыбрасывала кое-что, освободив место для протеза.

Досматривая багаж, таможенник очень удивился:

— Что это?

— Протез моего покойного мужа.

Таможенник вынул протез, осмотрел со всех сторон, постучал костяшками пальцев по металлическим трубкам, взвесил на глазок и удалился, велев Кларе Захаровне ждать.

Ее отвели в сторонку, чтоб не мешала прохождению пассажиров, по преимуществу иностранцев.

Группа провожавших волновалась, про протез никто из них не знал. Переговаривались между собой:

— Ну что там? Зачем старуху мучают?

— А она с собой ничего такого не везет?

— Да откуда! Ничего, кроме барахла. Им лишь бы поиздеваться…

Шло время. Таможенник не выходил. Очередь регистрирующихся и проходящих таможенный контроль иссякла.

Наконец появился таможенник с протезом. Не торопясь, направился к стойке:

— Пройдите, пожалуйста, — позвал Клару Захаровну. Положил протез рядом с чемоданом, перебрал платья, туфли, завернутые в газету. — Проходите, гражданка.

Клара Захаровна принялась застегивать чемодан. Но порядок вещей оказался нарушен, и крышка не защелкивалась, упираясь в развернутую ступню протеза.

Клара Захаровна вынула протез, закрыла чемодан, тут же уплывший за черный покров, и проследовала на посадку.

Она несла протез в руках и умудрилась помахать им, обернувшись на прощанье.

Аптека около дома по воскресеньям закрывалась в 16 часов, и Василий Иванович отправился в центр — там аптека работала круглосуточно.

Сошел с троллейбуса и — через сквер, чтобы сократить дорогу.

В Чернигове в начале июня цветет все, что может: акация, жасмин, флоксы, мальвы, дикие розы, медуница и сотни неведомых никому, кроме работников зеленхоза, растений.

Василий Иванович присел на скамейку, снял дырчатую шляпу и зажмурился. Чистый рай!

Просидев несколько минут, открыл глаза и увидел: на другом конце лавочки примостился дядька с кипой газет. Чудной дядька — в несерьезной желтоватой курточке-размахайке, в кепочке с огромным козырьком, в темных очках — рассматривал газеты, решая, с которой начать.

Василий Иванович посоветовал:

— «Деснянку» можете прямо теперь выкинуть! Опять брешуть! А в «Фактах» статья крепкая!

Дядька снял очки. И тут Василий Иванович его узнал:

— Фимка! Ефим! От это встреча на Эльбе!

— Василь?

Обнялись. Василий Иванович не мог поверить:

— Фимка! Ты ж, говорили, в Америке, и давно… Шо тут делаешь? Потянуло! На вареники, значить!

— Фимка-Фимка. А я ж Наумович. В Америке отчества не признают — тоже Фима да Фима. До семидесяти пяти дожил — а все Фима.

— Ну рассказывай! Это ж надо!

— Приехал в родной город, так сказать.

— Сколько тут?

— Три дня. В техникуме нашем был. На Троицкой горе, на Валу, на Десне — катером возили до Днепра. Укачало.

— И что, специально приехал или так, куда по пути? — Василий Иванович смотрел на Ефима и не мог поверить, что видит его.

— Специально. Ничего тут не поменялось!

— Центр! А ты на Лисковцу или к Александровке подъедь — высотки такие, шо дух спирает! По двадцать два этажа каждая! — гордо сказал Василий Иванович. — Растет Чернигов! Скоро до Киева добежит!

— Ты-то с квартирой? — поинтересовался Ефим Наумович. — Я папаши твоего халупу помню.

— Э, халупа! Где та халупа! В семьдесят седьмом получили — трехкомнатную. Огроменная! 53 метра. Хочь собак гоняй. Теперь с Наталкой вдвоем остались — дети поразъехались, мы с ней пануем. Наталку помнишь?

— Помню. Трио строительного техникума исполняет романс Глибова «Стоить гора высокая, попид горою гай». Самодеятельность первой марки!

— Ага. Наталка и теперь поет: «А молодисть нэ вэрнэться, нэ вэрнэться вона». Помнишь: она запевает, а ты по второму разу: «Нэ вэрнэться, нэ вэрнэться…»

Ефим Наумович вздохнул:

— Дураки, накаркали… Ты, Василь, какой был, такой остался.

— А шо, я всю жизнь худой. Это ты в Киеве на руководящей работе живот наел. Мне еще в 68-м рассказывали, видели тебя наши хлопцы. Теперь режимишь? Как я стал. Меньше весу — больше жизни.

— Да я не в том смысле. Вот мы с тобой пятьдесят пять лет не виделись. Фактически с техникума, вся жизнь прошла. А ты так со мной говоришь, будто года два.

— Какая разница — два, пятьдесят два. Сам сказал: прошли-проминули. Ты лучше скажи, как в Америке.

Ефим Наумович в который раз воспроизвел рассказ про то, как устроены дети, какая у них зарплата, как внуки учатся и говорят по-английски без запинки.

— Хорошо! — Василий Иванович стукнул кулаком по колену. — А от я никуда б не поехал отсюда. Ты понюхай кругом — рай! В Америке чем пахнет?

— А ничем.

— Ну вот… Как личная жизнь?

— Смотря с каких пор рассказывать. Жену еще тут похоронил. Она по женской линии умерла, молодая была. Там пробовал сойтись — не получилось. А так ничего — живу отдельно от детей.

Помолчали.

— Не искал меня, то есть нас? — спросил Василий Иванович.

— Не искал. Зачем? Видишь, ты и сам пришел.

— Так то случай, — протянул Василий Иванович. — Я в аптеку шел, а тут ты — стиляга! Если б не твои газеты — так не узнал бы. И мимо пошел.

— Ну и пошел бы, — раздраженно ответил Ефим Наумович.

— Сердишься? А чего — так склалось, как склалось. И у тебя семья, и у меня семья. Ну что, до свиданья?

Василий Иванович поднялся, протянул руку. Ефим Наумович отмахнулся:

— Да посиди, сейчас потихоньку пройдемся — ты меня до гостиницы проведешь, вместе в аптеку зайдем, посмотрю, чем у вас тут лечат.

Посидели. Ефим Наумович рассказал про новый дом, купленный сыном, — хорошая кредитная история, потому и позволил себе.

— А давай в «Макдоналдс» пойдем, тут рядом, — предложил Василий Наумович. — Пивка возьмем, черниговского, лучшее в мире, я в газете читал, выпьем за дружбу народов, — и потянул Ефима Наумовича за рукав, как в молодости.