Про Иону - Маргарита Хемлин

— Вообще-то мне пива нельзя. Да и «макдонадсов» тоже. А-а-а, пойдем! — Ефим Наумович рассовал газеты по карманам и осторожно поднялся со скамейки.

В «Макдоналдсе» Василий Иванович вспомнил:

— Ой, Наталка дома с ума сходит! Я ж на час пошел. Обожди, найду, откуда позвонить… И карточки автоматной нет… Щас на раздаче спрошу…

— Не рыпайся! На! — Ефим Наумович протянул мобильник. — Звони. Кругом — через Америку в Чернигов.

— Освоил! А мне вроде ни к чему, — Василий Иванович взял телефон, повертел, рассматривая, вернул. — Дорого выйдет.

— Говори номер, сам наберу. Темнота.

Василий Иванович диктовал, а Ефим Наумович аккуратно, как-то даже с любовью, тыкал в крошечные кнопки.

— Але! Наталка! С тобой будет говорить супруг, — деланным «телефонским» голосом прогундосил Ефим Наумович.

— Але! Наталка! Это я. Ага. А хто той дурак, шо глупости по телефону говорит, — угадай. Нет. Нет. Фимка! От так тебе и Фимка. Приехал. Ну я тебе дома расскажу, а то тут деньги американские капают.

Схватив Ефима Наумовича за плечо, Василий Иванович убедительно просил:

— Ты к нам завтра приди! Наталка борща наварит, ты ж любишь!

Ефим Наумович подлил пива в пластмассовые стаканчики.

— Да мне уже и борща нельзя… Приду, раз встретились. Ну, давай на посошок.

Выпили.

— А на Пушкина еще хлеб горячий продают? — спросил Ефим Наумович. — Или снесли пекарню? Я тут хотел хлеба настоящего, как когда-то, с корочкой, купить — так нет! Резиновый, как эти, — он кивнул в сторону недоеденного сэндвича.

— И не говори, чистая резина! Теперь и у нас рецептуру сменили. Хорошего хлеба не возьмешь нигде. А пекарня работает — только там и можно захватить. Хочешь, сейчас прямо и пойдем. — Василий Иванович даже приподнялся, показывая, как можно не откладывая делать дело.

Но Ефим Наумович остановил:

— Поздно. Я, как поеду завтра к вам с Наталкой, куплю.

Потом, на улице, идя кружным путем — по бульвару — к гостинице, глубоко дышали:

— Глыбше, глыбше дыхай, Фимка!

— Глыбше, глыбше дыхай, Васька!

— Шо, не надышисся, Фимка?

— А и ты не надышисся, Васька!

На пороге гостиницы обнимались, целовались, жали друг другу руки, прощались «до завтра до обеда».

Дома Василий Иванович посоветовался с Наталкой, и она приняла решение: провести встречу на даче. В саду, в красоте — что в четырех стенах сидеть?

И только тут Василию Ивановичу стукнуло в голову: ни телефона своего, ни адреса он Ефиму Наумовичу не оставил.

— С дурной головой и ногам работа, — спокойно заметила жена и надоумила: — Пораньше поедешь в гостиницу, возьмешь Фиму под ручки и привезешь сюда. Да на такси ж! А тут уже и сын подъедет — на своей машине доставит всех в село.

Чтоб не промахнуться, Василий Иванович встал в начале седьмого, поехал на Пушкина — ларек с горячим хлебом работал с семи. На это дело взял наволочку.

Думал: «Разбужу Фимку запахом горячего хлебца! Навек запомнит и в Америке своей рассказывать будет».

Ларек открылся в ту же минуту, как Василий Иванович подошел. Толстая продавщица заулыбалась:

— От, слава Богови, первый мушчына! Торговля будет! Шо вам, дорогенький?

— Мне белый кирпичик и черный круглый — с корочкой, позажаристей и так, чтоб внутри мякенький, — протянул наволочку и деньги.

Продавщица одобрительно закивала головой:

— Ну правыльный же ж мушчына! 3 такою торбочкою прыйшов! Молодэць! А то у политилен запхнуть хлиб, а вин там задохнэ через минуту!

Василий Иванович отошел на несколько шагов и услышал, как его окликнули из ларька:

— Мушчына! Визьмить паляничку! Токо шо пиднеслы! Такый гребешок, шо Боже ж мий! Вертайтеся!

Василий Иванович купил и паляницу.

В гостинице девушка, ведавшая ключами, сказала, что турист из Америки уехал рано-рано. По холодку. Заказал с ночи такси до Киева и — тю-тю!

Василий Иванович оставил девушке паляницу:

— Ешьте, ешьте, вгощайтэся, с чаем чи с квасом.

Сел в переполненный троллейбус — хорошо, уступили место прямо за кабиной. Отщипывая по кусочку то от черного, то от белого хлеба, катал во рту корочки, как леденцы.

Наступили длинные летние вечера. В это время Юлий Михайлович грустил.

С одной стороны, света больше, тепло и красиво, с другой — совсем рано спать не пойдешь: перед собой неудобно с курами ложиться.

На лавочке посидишь с соседями, телевизор посмотришь — пиф-паф да любовь, больше ничего, — ну, часов восемь. До десяти бы протянуть, чтоб хоть смеркаться начало.

А там и на боковую.

Книг Юлий Михайлович теперь читал мало — глаза болели от мелкого шрифта, разве что детективчики, когда все равно, с какой страницы. Что такое читать с удовольствием, он давно позабыл. Другое дело — детские книжки младшему внуку Жене, когда того приводили на ночь.

Детские книги Юлий Михайлович любил — и шрифт крупный, и картинки яркие, реалистические, с чувством, с цветом, с подписями.

В один из вечеров сын привел внука, а книжку для него прихватить забыл.

Осмотрев полки, Юлий Михайлович выбрал сборник Леонида Пантелеева, который читал когда-то сыну. Перелистал. Шрифт, конечно, не тот, что теперь, картинки черно-белые, но делать нечего. Ребенок должен засыпать под книжку.

Выбрал короткое — «Честное слово», — пусть и не все поймет пятилетний, но вещь, как ни суди, толковая. Пацан слушал внимательно, переспрашивал:

— А как же мальчик говорит, что не знает, с кем играет? Он что, с чужой бригадой связался?

— А в том домике правда пороховой склад был? Или понарошку?

— Как мальчик стоял на посту весь день и не описался? У него памперсы?

Юлий Михайлович терпеливо объяснял и даже радовался, что вместе с чтением происходит тесное общение: вопросы толковые, четко сформулированные, остроумные, если вдуматься.

Выслушав последние строчки о том, как военный по всей форме снял мальчика с поста и остался в темном саду заменять ушедшего, Женя, совершенно сонный, спросил:

— А это точно был военный? А если это маньяк переоделся? В темных местах всегда маньяки.

Юлий Михайлович пожалел, что перед сном втюхивал Женьке такую серьезную вещь.

Когда малыш уснул, Юлий Михайлович вышел на кухню. Поставил чайник, достал из холодильника сырники, клубнику и принялся ужинать.

Вот писатель Пантелеев: хорошие, умные книги писал. Напрасно его забыли. Многое устарело, но можно адаптировать, пересказать на новый лад, как Толстой Буратино. К примеру, «Республику ШКИД».