Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

— А что не вредно? Изо дня в день мотаюсь на своем загрузочном вагоне по верху батареи. Вредно это или нет, когда вся копоть — моя? Ну и житейские разные неприятности. В блиндаж от них не схоронишься... У тебя вот мало ли забот, волнений, чэпэ! Даже с анонимщиками приходится соображать: отчего да почему? Есть над чем голову ломать, из-за чего кровь на воду переводить, нервы изматывать. А тут еще я со своим приперся.

— Вали кулем — потом разберем, — невесело усмехнулся Геннадий Игнатьевич.

— Коль уж пришел — не умолчу, — пообещал Пташка. Хватил дымку, прищурился. — Нескладно получается. Рабочего человека, как мы уже дотолковались, обидеть почти невозможно, а вот весь коллектив — запросто. Так с нами и получилось — всем списочным составом за здорово живешь угодили в штрафбат. Кто-то создал критическое положение, а у нас чубы трещат.

— Как это понимать? — насторожился Геннадий Игнатьевич.

— Расхлебываем чужую затирку. Завод наш, небось, знаешь: и продукцию дает, и расширяется, растет. У строителей, конечно, свои планы, сроки, возможности... Для них главное — сдать очередную работу. Ну. а если в шею гонят, какое может быть качество! Новые объекты нас и посадили.

— Не загибаешь, Пантелей Харитонович?

— Могу картину с натуры... Рисовать?

— А глаз точный?

— На фронте не подводил.

— Тогда — давай.

— Значит, так, — начал Пантелей Харитонович, — подъезжают к углефабрике две «Волги». Вываливаются из них человек пять. Один товарищ впереди — шустрый такой, живой, во все дырки нос сует, что-то спрашивает, чем-то интересуется... Думаю себе, мол, деловой малый — как же его еще назовешь, если он помоложе тех, кто следом за ним поспешают. Потом слышу, ка-ак укрыл их, бедолах! Куда там отому боцману, ну, у которого с комиссаром спор вышел, кто кого перематерит. То мне дружок фронтовой — Серега Пыжов — дал эту книжку почитать. «Капитальный ремонт» называется. Так там — на равных: сначала один запузыривает, пока выдохнется, потом — другой таким же макаром. А тут, как при «подавляющем превосходстве» — этот кроет почем зря и в бога, и в душу, и в технический прогресс, а остальные молчат да посапывают. Начальник стройтреста клонит свои седины, повторяет: «Сделаем, Валерий Платонович...», «Постараемся, Валерий Платонович...», «Успеем,. Валерий Платонович...» А этот Валерий Платонович, выпалив весь боезапас, пригрозил оргвыводами, сел в машину и укатил. Тогда начальник треста оборачивается к своим подчиненным да сгоряча — тарарах таким же «беглым по групповой цели...» Ну и начали нажимать. Сдали объект с опережением. Поставку шихты заводу сразу прекратили. На фабрике же то одно выйдет из строя, то другое. А время идет. План валится.

— Кто ж это был? — хмуро проговорил Геннадий Игнатьевич и тоже потянулся за сигаретой. — Что-то не помню такого.

— Грец его знает. Говорили, вроде какой-то большой начальник строительный. — Пташка увидел, как помощник секретаря что-то быстро записывал, подсказал ему: — И пятую возьми на карандаш. Сбагрили ее нам с недоделками, отрапортовали... На нее сразу же, как и положено, план кинули. А сдали-то без тракта углеподготовки. Пользовались прежним, рассчитанным на обеспечение четырех батарей! От чрезмерной нагрузки выходили из строя транспортеры, перегружатели. Опять — холостой ход печей, пока ремонтировались, не только на новой, но и на старых батареях, поскольку тракт-то один! Должок и накопился. Теперь, наконец-то, и пятая получила свой тракт. Но ведь задолженность выдыхать приходится нам.

— Неужто так и есть, как рассказываешь?

— Мне, Геннадий Игнатьевич, нет резона напраслину возводить, — отозвался Пантелей Харитонович. — Я уж и так, и сяк прикидывал. Вроде человек из лучших побуждений старается. Но тут же невольно думаешь: не потому ли выкобенивается, что может в глаза магить, а его — лишь за глаза. В обоих случаях ему — почет, уважение, а то и награду за досрочный ввод новых объектов; нашему многострадальному трудяге Пал Палычу — вздрючка за невыполнение плановых заданий; рабочим — позор, лишение премии и тяжести, которые надо преодолеть, чтобы выйти из прорыва.

— Н-да... — Геннадий Игнатьевич забарабанил пальцами по полированной доске стола. Поднялся, молча прошелся в конец кабинета, заметно припадая на правую негнущуюся в колене ногу, не оборачиваясь, заложив руки за спину, постоял у книжного шкафа... На обратном пути приоткрыл дверь в приемную, сказал: Танюша, пусть нам принесут кофейку.

— Вижу, крепко пометила война, — проговорил Пташка, когда Геннадий Игнатьевич вернулся к столу. — Где ж это тебя так приласкало?

— Под Прохоровкой, — коротко ответил Геннадий Игнатьевич.

Там горячо было, — понимающе закивал Пташка. — То еще повезло — живым остался.

Да, в том бою полегло немало его друзей. И он — обожженный, увечный — в свои восемнадцать лет желал умереть. То были тяжкие дни уныния, слабости, горьких раздумий... Тем яростней увлек его зов юности, когда смерть отступила. С нечеловеческим упорством снова учился ходить, отбросив костыли. Только он знает, каких это стоило сил! А потом... потом повел танцевать глазастую девчонку-старшеклассницу, прибегавшую с подружками в госпиталь ухаживать за ранбольными. которая впоследствии стала его невестой, женой...

Геннадий Игнатьевич ушел от воспоминаний потому, что еще тогда, кружась в танце и превозмогая боль, дал себе зарок жить так, будто с ним ничего не случилось. И он спросил Пташку:

— Что ж ты не в партии, Пантелей Харитонович?

— А, — махнул рукой Пташка, — с партийностью у меня глупейшая штуковина получилась... Небось, помнишь, после войны солдаты все больше примаками были. То ж и я к теще на жительство по угодил. Время голодное. К земле тогда кинулись и рабочие огороды садить. Тесть на паровозе работал — получил надел. Я в транспортно-ремонтных мастерских работал — и мне дали десять соток в полосе отчуждения. Резали эту разнесчастную картоху надвое и натрое. Отмахаешь смену — на огород бежишь... Ну, да не в этом дело. Собрали урожай. Сбросил с себя огородную амуницию гимнастерку и бриджи хлопчатобумажные, бывшие в употреблении, да забыл и думать об этой обмундировке. Пришло время платить партийные взносы. Кинулся — нет партбилета. Туда, сюда — нет. Парторг говорит: «Поищи еще — должником покажу в отчете». Хороший был хлопец — свой брат-фронтовичок. Три месяца покрывал. Я за это время весь дом перевернул... В общем, нашелся мой партийный билет аж следующей весной, когда снова началась огородная лихорадка и теща с чердака приволокла мою спецодежду. В кармане гимнастерки был. Только тогда вспомнил со всеми подробностями, как оно случилось: побоялся дома оставить — в ту пору жулье среди бела дня запросто погреба очищало, по квартирам шастало, а мы всей семьей до вечера уходили копать картошку... Вот такое приключилось. Ну, я уже и