Заговор - Джонатан Рабб

Однако глупы выбирающие лишь из того, что предоставляется на выбор. Воистину, верховная власть есть не более как льстивое слово для обозначения владычества, и тем, у кого сие владычество в руках, было бы и впрямь неблагоразумно утверждать, что им известно, как его укротить. Верховная власть отнюдь не прислужница доблестного либо хитроумного государя, но и не установление справедливо подобранного собрания творцов закона. Она награда, которую надо завоевать и, взнуздав, пустить в ход: она послушна тем, кто способен нынче дать волю царственному самовластию, а завтра явить образцы республиканской добродетели. Избрать для правления одну форму власти значит утратить ощущение переменчивости верховной власти, ее прихотливости. Власть ищет тех, кто настроен покорить ее. Власть крепко держится тех, кто, сознавая присущий ей раздор, способен обратить сей раздор в силу, дарующую господство.

Если природа верховной власти такова, какой я ее представляю, то мне очень нелегко будет подобрать примеры ее надлежащего использования. Ибо, заявляю я, до сих пор в долгой истории людских деяний и отношений не было никого, кто дерзнул бы распознать истинную природу такой власти. И таким образом, не было никого, кто применил бы ее на деле. Я не собираюсь занимать ваше внимание всякими душещипательными россказнями про обман и коварство, не оскорблю свое перо никакими моральными сентенциями про сострадание, дабы во всех красках представить сие необузданное и переменчивое могущество. В этом смысле «Государь» мессера Никколо являет больше почтения к прошлому, нежели его сыщется на немногих моих страницах.

История все же мало заботит человека, способного провидеть. То, что государства поднимаются и рушатся, что во главе их стоят великие правители и порочные тираны, никоим образом не утверждает мудрость прошлого в осуществлении политики сего дня. Не сомневаюсь, что найдутся среди ученых люди, которые назовут меня глупцом, заявят, что тому, кто не способен прозреть в истории собственное будущее, остается лишь самого себя винить в неисчислимых бедствиях. Допускаю. Но в ответ скажу, что эти пресловутые ученые на самом деле находят утешение во всяких устаревших ухищрениях да уловках, обещающих упорядоченность в постоянном круговороте политической жизни. И конечно же, чаще всего они будут тревожить тень Полибия: мол, монархическое правление рождает аристократию, аристократия — олигархию, олигархия — демократию, демократия — тиранию, а тирания — вновь монархическое правление.

Если бы только пути политики были столь просты, столь точно выверены и столь легко проторены, как в том желают убедить нас сии великие мужи! Тогда, возможно, во всяческих перипетиях правления людьми и государствами прошлое и впрямь представало бы советчиком, наделенным провидческим даром. Но такого нет и, скорее всего, быть не может. Власть, уподобясь непоседливому ребенку, не так-то легко соглашается облачаться в одежды демократа либо олигарха. Она, как дитя, вытягивает рукава, рвет обшлага, силясь приладить одежду к своим меркам. И эта власть-дитя вряд ли согласится терпеть тесноту и неудобства одной незамысловатой политической линии. Скорее, она предпочтет обрядиться в демократа поутру, в олигарха пополудни и в тирана ввечеру. Последовательность — не подруга власти (хотя ее видимость в политике, разумеется, совершенно необходима). Власть должна утвердить свою собственную линию и представать в самых разных облачениях, какие ей только на ум придут.

Из чего следует, что власть не может ставить своей целью худосочный захват всего-навсего одного города, одной земли, одной страны. История есть плачевная повесть провинциальной ограниченности воззрения людей на собственные способности. Слишком многие государи, тираны и даже отцы церкви утоляли свою жажду, черпая из крошечного озерца, когда припадать следовало — к океанам. Безопасность: сохранность крох территории, борения какого-то императора, какого-то флорентийского князя и даже какого-то Папы — значит мало в сравнении с более существенной целью дурно одетого и раздражительного дитяти. Дитя-власть грабастает себе во владение все города, земли, страны, действуя по праву первородства. И люди, следующие за властью с благоговением и отвагой, понимают, что путь, ею избранный, есть единственный путь к подлинной непоколебимости.

Я пишу не для тех, кому желательно пребывать погрязшими в обманные мечтания классического идеала и кому хождение кругами предпочтительнее прямого восхождения к горной вершине. Для таких говорю: остановитесь тут и не тратьте больше времени на книгу мою. Вдоволь кругом крошечных озерец: можете пить из них, обретаясь в ложной безопасности, докуда вал, взметенный из глуби, не смоет вас. Наставление, утверждаемое мной на этих страницах, вызовет в вас лишь гнев и раздражение, поскольку не посчитаюсь я с вашим самодовольством и благодушием. Молю вас: отложите книгу в сторону, пока она не стала непомерной тяжестью в руках ваших.

Тем же, у кого достанет духу читать дальше, говорю: теперь я глубже уйду в таинства избранной темы.

Я предостерег. Дальше на всем пути повернуть назад будет некуда.

Незыблемость и прочность государства есть забота всякого правителя, такой же заботой для всех владык, кроме негодных, является долговечность. Есть три способа обрести долговременную незыблемость: первый — строгая изоляция; еще один — накопление союзов и дружеских уз; третий — непрерывные завоевания, то есть расширение границ государства, когда в ход пускается искусство захвата и обмана.

Первый из трех может оказаться полезным для обеспечения незыблемости на какое-то время, однако не в силах сколько-нибудь долго поддерживать благосостояние государства. Сказанное верно по трем причинам. Во-первых, государства, прибегающие к изоляции, строятся на страхе, страхе перед внешней силой и домогательством. Никакой образ правления не продержится долго, если он утверждает себя на страхе. Во-вторых, в пределах одного-единственного государства ограничены и земли, и природные богатства. Без торговли не выжить ни единому государству, торговля же есть анафема для тех, кто избирает изоляцию. В-третьих, лишь жалкое в бедности своей государство, приходящее в упадок от собственной гнилостности и порочности, избегает нападения других. Государство процветающее, пусть и построенное на изоляции, становится добычей алчущих. И тогда государству остается либо распластаться перед своим завоевателем, либо ввязаться в драку. Поскольку людям вообще свойственно стремление к войне, постольку мало надежды на то, что они долго пребудут в изоляции.

Мелос дал прекрасный пример государства, которое слишком усердно пестовало свою изоляцию и — из-за этой недальновидности — пало жертвой всесокрушительного афинского левиафана. Мелос, остров, имевший важное значение и для Спарты, и для Афин, благодушествовал в неприятии ни одной из сторон в течение первых пятнадцати лет Пелопоннесской войны. И многим оттого обогатился. Но никакой богатой добыче не дано надолго укрываться от завистливых глаз. (Когда бы только сей островок успел ввергнуть себя в жалкое состояние, он, возможно, и избежал бы ненасытного взора Афин! Однако в искусстве управлять государством такого не бывает.) Афины потребовали дани, мелосцы стали искать заступничества, и вскоре некогда гордый остров был обращен в руины, познав смерть и рабство. Ни одному государству, хоть окружено оно водой, хоть нет, не дано быть островом. И ни один народ не может всецело полагаться на одни лишь сладкозвучные обещания политических отродий спасти его. Говоря коротко, изоляция есть не что иное, как устремление к рабству.