Земля имеет форму чемодана - Владимир Орлов

На Этом! На Этом!

Но от первого его путешествия не осталось в его натуре никаких подробностей. Ничего не осталось. Был сброшен в Люк и очнулся на горячем песочке Карибских берегов. При этом плавания его, хождения по морям и океанам, нельзя сказать чтобы отличались обострённостью ясных мировосприятий, случались в них эпизоды смутные, а то и удивившие его несоответствием с привычными проявлениями жизни и природы. Но тогда он был контуженый, ошарашенный произошедшим пробиванием Земли в компании с мусором и вонючей дрянью.

Теперь же Куропёлкин не ощущал себя околоченным из-за угла пыльным мешком. Новизна прежних впечатлений не повторилась. Голова, правда, была не свежая, но при осмотре головы, плечей, локтей и всего тела Куропёлкин особых ущербов не обнаружил. Нашлись кое-где синяки, но для Куропёлкина — пустяковые… А Куропёлкин думал про нынешний сон и осознал, что в него (сон), какому было положено соответствовать сну убитого, вклинивались какие-то необъяснимые Куропёлкину видения и разговоры со странными существами, неведомыми ему, уродцами даже, причём велись эти разговоры на языках, также Коропёлкину неизвестных. Во сне (во сне ли?) он удачно болтал с камнями, водорослями и огненно-раскалёнными, будто железо в кузнице, но живыми ящерками. Все эти видения теперь его тяготили, он желал от них избавиться. Уговорил себя посчитать, что всё это — отзвуки и отблески прочитанного им или виденного на экранах, в крайнем случае, полузабытых событий его собственной жизни. Ничего вещего отыскивать в них он не стал. Их следовало утопить в глубинах снов, в подвалах натуры и забыть.

Но сразу сделать этого не смог. Пока не подействовали предусмотренные, видимо, на этот случай тюбики. И всё-таки порой видения из возвращенческого сна в мозгу Куропёлкина искрили. Однако наконец они утихли и исчезли. Странно, в них ни разу не возникали и не действовали женщины, если только они не были водорослями женского пола.

Что же касается мыслей Куропёлкина после обследования им возвращённого на поверхность Земли его тела, то тут мысли его двоились. Естественно, ничего плохого не было в том, что кости и внутренности его не получили повреждений, живуч негодяй. Но если он попадёт в руки энтузиастов нового направления научной мысли — Геонавтики и практиков их теорий, ему несдобровать. Хорош, решат они, и от нас ему не сбежать. Но для этого его надо отыскать! Вот пусть и ищут!

А он, Куропёлкин, что-нибудь да и придумает…

Однако пока Куропёлкин ничего не придумывал. И не ощущал в этом нужды. И ничего не желал предпринимать. А желал пожить себе в удовольствие. В тишине и уединении. Без всяких на то оснований он посчитал себя неуязвимым и недоступным для ретиво-государственных искателей пропавшей экспедиции. Беспечными стрекозами отлетели от него тревоги и ожидания неприятностей и бессмысленных для него теперь дел. Ни единого человека вблизи себя видеть он не хотел. Зато какая радость было общение — и с каждой мелочью таёжной, и с великанами здешними, и с солнечными лучами, путешествующими сквозь лапищи еловые и вздрагивающие листья берёз и осин, безгласно вступать в разговоры со зверьем, проживающим где-то рядом, с птицами небесными, с уже знакомыми ему юркими и простодушными бурундуками, с кустами кисловатой белой смородины…

Но возникало одно недоумение…

Ещё совсем недавно Куропёлкин постановил, что он станет не только отшельником, но и аскетом. А иначе зачем бежать от людей?

И уверил себя в том, что проберётся в истинно дремучую чащобу мрачно-ледяной тайги на границе с тундрой и там, вблизи непременного ручья, устроит скит. Сначала, может быть, даже выроет землянку, накроет её еловыми ветвями и протянет в ней зиму. А потом, разведав, что люди сюда не заходят, поставит способный не радражать чей-либо взгляд сруб. И будет скит. Найдётся и чем поддерживать организм. Были бы там акриды, оказались бы деликатесами и акриды. Но откуда там акриды? Однако и на наших Северах Куропёлкин рассчитывал отыскать свои акриды.

Но вот незадача. Куропёлкина вынесло на поверхность и опустило парашютом в Южной Сибири, да ещё в комбинезоне Вассермана, выбрасывать который было бы неразумно. Просто смешно было бы! И место поселения было решительно указано ему загадочным, но много о чём ведающим Башмаком.

Так зачем ему сруб? И зачем ему скит? Палатка и будет ему и срубом, и скитом. Сейчас же Куропёлкин засомневался. Что ему зашел в голову скит? Да, он собирался удалиться от людей, стать отшельником и аскетом. Это в случае, если Земля не примет его, не оставит в своих измерениях, не приютит в углу одного из своих чемоданов. Хоть бы и в компании с застрявшими в памяти уродцами. Но случай, неожидаемый Куропёлкиным и неприятный ему, произошёл. И теперь выяснилось, что Куропёлкин к варианту с отшельничеством и аскетизмом подготовился плохо. Представления об отшельниках и скитах были у него, оказалось, смутные, вычитанные некогда в книгах, ныне полузабытых. И выходило, что планы его запасного варианта были вытканы фантазиями, сходными с романтическими фантазиями опечаленного мальчика — вы, злые люди, меня обидели, я ухожу от вас, и вы меня не найдёте… То есть решение, для Куропёлкина — драматическое (а может, и трагедийное), приобретало для него же смеховую окраску. Но какие такие злые люди обидели Куропёлкина (или вынудили к чему-то, угнетающему его)? Да и обидели ли? И не имелось ли здесь в виду не какое-то множество людей (тем более — всё человечество), а имелось в виду одно, совершенно определённое лицо…

Так вот, отшельники и аскеты. Кто они?

Прежде всего, считал Куропёлкин, — подвижники, способные совершить труднейшие, порой мучительные деяния ради служения высокому целесообразию. При непременном отказе от житейских благ и привычек. Оценивая себя, свои физические свойства, умение терпеть в частности, Куропёлкин был убеждён, что, коли бы возникла необходимость, он смог бы выдержать тяготы жизни аскета с голодом, морозами, веригами и прочим. Да и руки его, и смекалка его были бы при этом уместны.

Но…

На память ему пришли почти забытые сведения. В скиту (а фактически — в избе, или вроде как на хуторе) обитали по несколько насельников, а с ходом времени скиты, особенно северные, превращались в монастыри, без общего хозяйства выжить в них было нельзя. Одинокие отшельники случались (выдерживали) здесь редко.

Ко всему прочему нынче грохотал, выжигал поля с пшеницей, гнал воду из ледников, стрелял, взрывался, калечил природу и людей техническими усовершенствованиями быта и кормовыми чудесами двадцать первый век, а не какой-то там четырнадцатый, и в его дни производить себя в отшельники вышло бы, мягко сказать, делом несерьёзным — чудачеством или лицемерно-дешёвой игрой. Тем не менее Куропёлкин обязал себя сбежать от людей, от навязываемого ему Пробивания ради чужой корысти, от… ну, это — особое, это не будем держать в голове…

Какая уж тут землянка, покрытая еловыми лапами, какой уж тут скит, если его опустило в тайгу в комбинезоне Вассермана! То есть ощутить себя аскетом и продолжать пребывать в состоянии аскета Куропёлкин мог только принудительно-искусственным способом. Ну и какой из этого толк? Кого это взолновало бы? Или хотя бы задело? Никого. И сам он ничего бы не добился, ничего ни в себе, ни в мире не изменил бы. С таким же успехом мог бы залезть на телеграфный столб, сидеть на нём сорок лет, питаться воздухом, мошками и комарами, болтать ногами и квакать. Может, несколько пешеходов и задрали бы головы, повертели бы пальцами у висков и поспешили бы дальше…