Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

– Состоял я в карауле при соборной Троицкой церкви, – говорил Зиновьев, – с самых Петровок 1722 года по Зимнего Николы, и недели эдак за три до Николина дня ночью подлинно довелось мне слышать превеликий стук в трапезной. Побежал я в камору, разбудил псаломщика и солдат караульных, и в то время в трапезной застучало опять так, якобы кто упал.

Все эти рассказы не могли не пугать простодушных, и можно себе представить, с какой боязнью прислушивался новый караульный собора к каждому звуку.

Однако ночь на 9 декабря 1722 года проходила спокойно. Перед часовым лежала пустая площадь, в астериях и вольных домах (тогдашних трактирах и кабаках) потухли огни, умолкли брань и песни бражников и на соборной колокольне «ординарные часы» глухо прогудели полночь.

Еще последний удар часового колокола не успел замереть в морозном воздухе, как Данилов с ужасом заслышал странные звуки. По деревянной лестнице в колокольне кто-то бегал, ступени дрожали под тяжелыми шагами, привидение перебрасывало с места на место разные вещи… «Великий стук с жестоким страхом, подобием бегания» то умолкал, то снова начинался. Так продолжалось с час. Испуганный часовой не оставил своего поста, он дождался заутрени, но лишь только явился Дмитрий Матвеев благовестить, солдат поспешил ему передать о слышанном.

Дмитрий стал оглядывать колокольню и скоро усмотрел, что стремянка-лестница, по которой карабкались обыкновенно для осмотра к самым верхним колоколам, оторвана и брошена наземь. Канат перенесен с одного места на другое, наконец веревка, спущенная для благовеста в церковь, на прикладе обернута вчетверо.

Псаломщик передал о видимом и слышанном всему соборному причту. Утреня и обедня проведены были в толках о странном привидении.

– Никто другой, как кикимора, – говорил поп Герасим Титов, относясь к дьякону Федосееву.

Тот расходился в мнениях по этому предмету.

– Не кикимора, – говорил он, – а возится в той трапезе черт.

Между тем служба идет своим чередом. Знакомый уже нам псаломщик толкается в народе с кошельком в руках и звонком напоминает православным о посильных даяниях на церковь Божью. Отзвонив, он входит в алтарь и застает иереев и дьякона, беседующих о той же кикиморе.

– Что ж, с чего возиться-то черту в трапезе?

– Да вот с чего возиться в ней черту… Санкт-Петербург пустеть будет.

Дело получает огласку.

– Что у вас за черти возятся? – спрашивает протопоп Симеонов попа Титова.

– Не знаю, – отвечает тот, – не знаю, сам не слыхал, а вот сказывает псаломщик…

И следуют затем подробности о таинственном явлении.

– Пожалуй, что и впрямь кикимора, – замечает протопоп.

– Петербургу, Петербургу пустеть будет, – вмешивается отец дьякон.

– Полно тебе врать! – кричит на неосторожного толкователя отец протопоп.

И вот молва о том, что объявился де на Троицкой колокольне кикимора, не к добру де она, Петербург запустеет, электрической искрой пробежала по площадям и задворкам столицы. Болтовня иереев вызвала в черни «непристойные разговоры», и попечительное правительство (государь был в то время в Москве) спешило зажать рты говорунам.

Синод сведал о кикиморе от своего асессора – троицкого протопопа. Его преподобие к известию о кикиморе долгом почел присоединить и замечания, которые были высказаны по этому поводу попом и дьяконом. Замечание последнего особенно было преступно – слово и дело!

Преступников приглашают к объяснению. Оно началось с рассказа псаломщика. Обстоятельно передав Синоду о виденном и слышанном, Матвеев заключил обычным призывом на свою голову царского гнева, буде сказал что ложно. А о чем допрашивали, о том обещался никому не сказывать под лишением живота. За ним дьякон с полной искренностью сознавался в нескромном толковании события.

– С чего ж ты это толковал?

– А толковал с простоты своей, в такой силе: понеже де императорского величества при Санкт-Петербурге не обретается, и прочие выезжают, так Петербург и пустеет.

– Не имел ли ты с кем вымыслу о пустоте Петербурга?

– О пустоте Санкт-Петербурга вымыслу я, дьякон, ни от кого не слыхал и о себе того не знаю.

Главное, что особенно интересовало членов синодального судилища: не было ли де вымыслу на запустение тем либо иным способом любимого создания монарха.

Вымысел, впрочем, за отцом дьяконом не объявился. По крайней мере, его не оказалось из ответов попа Титова. Соборный псаломщик, наконец караульный солдат – все были допрошены порознь, с обычными приемами, все толковали о кикиморе и ничего о вымысле на запустение Петербурга.

Рассказчика-псаломщика заарестовали, но отца дьякона отпустили до окончательного вершения дела на «знатную расписку» нескольких церковников и типографских справщиков. Такого рода снисхождение делалось ради того, что при Троицком соборе обретался один дьякон, а дни наступали «знатных господских праздников Рождества Христова». Нетрудно представить, с какими чувствами должен был праздновать Рождество неосторожный дьякон: застенки Петропавловской крепости были от него так близки, и он хорошо знал, что как туда, так и оттуда на эшафот, под кнут да клещи всего чаще вело единое «неприличное слово».

Швед-ведун

В то время, когда кикимора шалит по ночам в Троицкой колокольне, а отец дьякон воссылает теплые мольбы: да пройдет грозная туча, им самим на себя накликанная, в это время в вольном доме[62] на Выборгской стороне, в приходе Самсона странноприимца, пляшут, поют, играют и болтают веселые гости у радушного Питера Вилькина…

Но прежде, нежели подслушаем их болтовню, познакомимся с хозяином заведения.

Питер Юрьевич Вилькин, природы шведской, веры лютерской, родился в Риге и занимался торговлей. В 1708 году в качестве маркитанта он последовал за отрядом генерала Левенгаупта и в баталии под Лесным попался в плен. Положение шведских пленных в Московском государстве было незавидно. Петр считал вполне справедливым вымещать на них тяжесть содержания русских пленных в Стокгольме. Шведов держали в тюрьмах, нередко в оковах, наконец толпами ссылали в Сибирь в тяжелые работы. Немногие спасались тем, что находили среди вельмож милостивцев. Те брали их на свой страх и в свое, разумеется, услужение. Вилькин был взят в казначеи графом Андреем Апраксиным. Подержав казначея довольное время, граф передал его купецкому человеку, англичанину Горцыну в качестве приказчика. Только по прошествии шести лет Вилькин освободился от обязательной службы и занялся браковкой юфти и содержанием вольных домов.

В одном из них на Выборгской стороне мы застаем особенно веселую «вечерину» 15 января 1723 года. Множество гостей, откармливаемых хозяином, услаждались пением и игрой на гуслях и скрипице Рубана, Чайки и Лещинского – императрицыных певчих. Поздно ночью гости разбрелись, но певчие, опоенные до положения риз, заночевали.