Сиротка. Слезы счастья - Мари-Бернадетт Дюпюи

– Это правда. Но ты, наверное, хотел бы завести ребенка?

– Детей у меня и так достаточно: три десятка в течение каждого дня во время учебного года. Летом я вожусь с маленькими индейцами из Пуэнт-Блё. Я, в общем-то, и так чувствую себя отцом.

По щекам Эстер потекли слезы. Овид, встревожившись, стал вытирать их кончиками пальцев.

– Почему ты плачешь, моя дорогая?

– Я уже никогда не смогу родить ребенка, – сказала Эстер жалобным голосом.

Затем она рассказала своему любовнику то, что уже рассказывала Кионе, когда они ходили вдвоем к водопаду Уиатшуан. Слушая воспоминания Эстер о перенесенных ею страданиях (она, волнуясь и то и дело запинаясь, поведала ему о них далеко не все – так, отдельные моменты), Овид обнимал ее одной рукой и гладил ее волосы другой. Те ужасы, про которые он услышал, вызвали у него гнев и негодование. Эстер рассказывала тихим и дрожащим от волнения голосом, и ее слова произвели на Овида гораздо более сильное впечатление, чем все прочитанные статьи и увиденные им фотографии, посвященные зверствам нацистов в концентрационных лагерях.

– Ну вот, теперь ты все знаешь. Больше я тебе сейчас ничего говорить не хочу. И никто не должен об этом узнать. А иначе мне будет ужасно стыдно!

– Никто об этом не узнает, клянусь тебе! – сказал Овид очень серьезным тоном. – Эстер, ты осталась в живых, ты пересекла океан, и мы с тобой нашли друг друга. Мне плевать на то, что ты не можешь иметь детей, и мне плевать на все остальное. Тебе удалось спастись, ты находишься здесь, и я тебя люблю. Звездочка моя! «Эстер», насколько я знаю, означает «звезда». Если ты выжила, неожиданно для себя получила небольшое состояньице и смогла залечить в душе раны войны – то, значит, ты везучая. Ты должна жить и радоваться жизни. У тебя будет свой дом, в котором тепло, который хорошо закрывается и в шкафах которого полно съестных припасов. Тебе уже никто не будет причинять зла, потому что рядом с тобой буду я. Если, конечно, ты не против.

Овид так разволновался от рассказа Эстер и своих собственных слов, что у него потекли слезы.

– С тех пор как умерла моя жена, я помогаю, как могу, индейцам монтанье, живущим в этой местности. Я испытывал необходимость вести борьбу в своей собственной манере, но не во Франции или какой-либо другой европейской стране, а здесь, где угнетают целый народ и отнимают у родителей их детей. Все мало-помалу становится на свои места. Начиная с сегодняшнего дня, я буду бороться только за одно – за то, чтобы сделать тебя счастливой. Возможно, борьба эта будет нелегкой!

– Овид, обними меня крепко-крепко. Спасибо тебе за такие слова, спасибо! Я уже больше не боюсь. Вообще ничего уже не боюсь. Поцелуй меня еще, пожалуйста.

– Целовать тебя мне очень-очень нравится. Я мог бы целовать тебя до тех пор, пока не наступит конец света.

– Тогда поторопись начать, а то ведь никто не знает, когда он наступит…

Роберваль, дом семьи Шарденов, вечер

Наступала ночь. Мадлен уложила всех четверых детей спать и ушла в соседнюю комнату, не став ничего есть. Она сильно устала из-за того, что очень много молилась и плакала, жалея Шарлотту. Лора, хотя она тоже сильно устала, взялась приготовить довольно плотную холодную закуску для тех, кто собирался поужинать у нее в доме в этот вечер, а именно: для своего мужа, Эрмин, Тошана, их дочерей-близняшек, Акали, Кионы, Мирей, Одины, Мукки, Луи, Людвига и Онезима. А вот Иветта настояла на том, чтобы ее муж отвез ее и их двоих сыновей в Валь-Жальбер.

И вот теперь этот гигант в черном костюме, сидя за столом под люстрой с хрустальными подвесками, подпирал свою большую голову ладонями. Безвременная кончина сестры так сильно поразила его, что он то и дело тяжко вздыхал.

– Муки небесные, если бы человек мог заранее знать, когда он умрет! – пробормотал Онезим. – Моя бедная Лолотта… Она не смогла стать счастливой в своем Маленьком раю.

– Это тяжело, Онезим, да, очень тяжело, – закивал Жослин, допивавший уже третий бокал хереса.

Эрмин тихонько плакала. Тошан обнимал ее за плечи.

– Ох, какое горе, какое большое горе! – захныкала Мирей, глаза которой уже покраснели от слез. – Послушай, Мимин, ты вся измучилась. Тебе бы выпить целебный настой с одной из таблеток мадам, которые она называет своим снотворным. Это поможет тебе заснуть.

Лора никак не прокомментировала эти слова Мирей, хотя вообще-то злилась, когда та рассказывала о ее маленьких пристрастиях.

– На ужин – салат, сваренные вкрутую яйца, блины с творогом и копченый лосось, – объявила Лора.

Ее голос дрогнул, и она тоже начала плакать. Луи вскочил со своего стула и подошел к ней, чтобы утешить.

– Мама, если ты будешь плакать, то и я тоже заплачу! – воскликнул он.

Бабушка Одина, полуприкрыв глаза, курила свою трубку, от которой исходил такой едкий запах, что это раздражало Мирей.

– Иисусе милосердный, мадам Одина, интересно, а что вы используете в качестве табака? Табак моего хозяина и то менее крепкий. У меня аж нутро наизнанку выворачивается.

– Я курю травы, которые забирают у меня мои слезы и горе и относят их к Маниту. Хочешь попробовать?

– Конечно же нет!

Мирей, рассердившись из-за того, что старая индианка обратилась к ней на «ты», замолчала и поднесла к своему носу салфетку. Акали, сидящая рядом с ней, посмотрела на нее сочувствующим взглядом. Ей, Акали, довелось пожить рядом с Одиной, а потому ей уже не раз и не два приходилось выносить этот едкий запах. Она подумала о том, как много странностей бывает в человеческой судьбе. А еще она с облегчением подумала, что уже больше не испытывает никаких чувств к Людвигу, хотя тот и овдовел, то есть стал свободным. Да, она не испытывала к нему больше никаких чувств, кроме глубокого сострадания. Три года назад ей хотелось, чтобы Шарлотта умерла, и вот теперь, когда это произошло, Акали мысленно благодарила Бога за то, что она в данном случае вообще ни при чем. Ее мысли перенеслись в Шикутими, где Антельм сейчас, наверное, тоже ужинал. Акали написала ему письмо, в котором отменила их встречу, запланированную на следующее воскресенье, потому что Мадлен решила, что в сложившейся ситуации его приезд был бы не совсем уместным. Тем не менее в этом письме фигурировали нежные слова любви, пусть даже пока и довольно робкие.

Все стали ужинать, но ели без аппетита и не решались затеять какой-нибудь разговор. Лоранс и Мари-Нутта, радуясь тому, что снова находятся рядом, обменивались еле заметными грустными улыбками и печальными взглядами.

Киона, сидевшая с безучастным видом, не притронулась ни к воде, ни к питью. Она надела на голову черный платок, скрыв под ним свои рыжевато-золотистые волосы, и от этого ее лицо казалось при свете люстры еще более красивым.

– Тебе, Киона, все-таки следовало бы прийти на кладбище! – неожиданно пробурчал Онезим. – С твоей стороны было не очень вежливо отправиться во время погребения на прогулку.