Веселая жизнь, или Секс в СССР - Юрий Поляков

Я вышел из кабинета и, взяв у Арины листок, сел писать заявление.

– Увольняешься? – вздохнув, спросила секретарша.

– С чего ты взяла? Ухожу в отпуск.

– Перед увольнением всегда в отпуск идут.

– Так чем там у вас с Ником все закончилось?

– Тебе и в самом деле интересно?

– Безумно!

– Тогда слушай: Ленка перезвонила и сказала, что приедет не одна, а с французом Сирилом…

– Француз-то откуда?

– Из торгпредства. Она же переводчица. А папа у нее в МИДе – шишка.

– Ого!

– Ник как-то сразу занервничал. Ленка подумала, что он из-за меня психует, и успокоила: мол, Сирил женщинами не интересуется, а только мужчинами. Голубой.

– Как Алик?

– Нет, Алик у нас – «пассив», а Сирил – «актив», да еще какой! Въехал?

– Погоди, у нас же за это сажают.

– Дипломатов не сажают. Короче, мой дурак перепугался, стал клясться, что групповуха ему противна, что, кроме меня, ему никто не нужен, а с Ленкой надо заканчивать, иначе она развалит нашу семью… Потом у нас была такая любовь, что нужно новую койку искать. У тебя в мебельных блат есть?

– Есть, – кивнул я, вспомнив директора окраинного магазина, где дожидались меня мои полки.

– Поможешь?

– Постараюсь.

– Жор, ты из семьи, что ли, ушел?

– С чего ты взяла?

– Я же тебе домой звонила, и мне какая-то тетка сказала: ты там больше не живешь.

– Я сейчас живу в Переделкино, ты неправильно поняла… – Я протянул ей заявление. – Когда Шуваев завизирует, отдай в секретариат.

– Держись, Жор!

– Держусь…

Арина развелась с Ником года через три, родив дочку, потом она несколько раз сходилась с кем-то и расходилась, некоторое время, кажется, жила с Ленкой Сургановой. Наконец встретила мужчину своей жизни и влюбилась навсегда, как могут влюбляться только неюные женщины, насытившиеся изощренным грехом. Я однажды видел ее с мужем на Хорошевке, они выходили с сумками из гастронома и буквально светились домашним счастьем, точно две новогодние елки. В лихие девяностые Аринин избранник занялся серьезным бизнесом и был убит за несговорчивость чеченцами. Они застрелили его прямо на глазах у жены. Она потом долго болела, лежала в клиниках, вроде бы оправились, но из дому без крайней надобности не выходит: ей всюду мерещатся киллеры. На жизнь Арина зарабатывает тем, что пишет по заказу одной отвязанной газеты разгромные рецензии на авторов, с которыми другие критики боятся связываться…

В ресторане снова гулял Шлионский. До Кургана Вова так и не добрался – опоздал на самолет и три дня гудел, не просыхая, в Доме творчества «Голицыно» у знакомого поэта-сибиряка, медвежистого парня с опасной мордой. Он-то, детинушка, и держал сегодня стол, за которым теснилась дюжина прихлебателей, включая неистребимую даму в красном, висевшую на Вовином плече, как гусарский ментик. Увидев меня, Шлионский вскочил и крикнул:

– Жора, мне все рассказали. Ты гигант! Иди к нам!

Я, покачав головой, решительно прошел мимо, но потом вернулся и принял рюмку. Володя, переложив даму на могучее плечо сибиряка, выскочил из-за стола и конспиративно отвел меня в сторону:

– Ты из парткома?

– Угу.

– Не знаешь, зачем меня Шуваев ищет?

– А ты ничего такого не отчердачил?

– Вроде бы нет, только подрался в аэропорту с каким-то конем в форме, но мы потом помирились и выпили. Все-таки настучали! Вот люди… Значит, воспитывать будет.

– Ну, и зайди!

– Да я уже выпил.

– И он тоже, зайди! – Я хлопнул с Шлионским вторую рюмку и откланялся, сославшись на дела.

Когда через полгода я ушел из газеты в комсомольский журнал «Вахта», он стал редактором «Стописа», но, отработав меньше года, поехал на Дни литературы в Ульяновск и внезапно умер с перепоя прямо на току, читая стихи колхозницам. На гражданской панихиде в Малом зале собралось все наше поколение. Мы стояли, тесно обступив гроб, притихшие, ошарашенные, и, не отрываясь, смотрели на алебастровое Володино лицо, прежде такое усмешливое, живое, хулиганское, а теперь навсегда застывшее в той последней вечной серьезности, которой не избежать никому. Яша Ревич, дыша мне в ухо свежей водкой, шептал:

– Жора, он первый… из нас…

Сам Ревич оказался вторым.

…Покинув застолье Шлионского, я наткнулся в Пестром зале на Веню Пазина.

– Пойдем, кое-что покажу, – сказал он. – Не пожалеешь!

– Давай в другой раз. Нет настроения.

– Пошли! Другого раза может и не быть.

Обезволенный свалившимися на меня несчастьями, я побрел следом за Пазиным. В его берлогу вела незаметная дверь в переходе из ЦДЛ в Большой союз. Однако за скромной дверью скрывалось вполне серьезное фотозаведение: белая студия с драпировками, ширмами, лампами и сложными приспособлениями вроде зонтиков, выкрашенных серебрянкой. Там же имелась мерцавшая красным лаборатория со всей необходимой химией и машинерией для проявления пленок и печати фотографий. В просторной прихожей стояли столик и кресла, а стены все сплошь были оклеены снимками известных писателей и прочих знаменитостей, наведывавшихся в ЦДЛ: Михалков, Рождественский, Никулин, Ильинский, Евтушенко, Кио, Высоцкий, Ковригин, Нагибин, Визбор…

– По пятьдесят? – предложил Веня.

– Говорю, нет настроения.

– Тогда чайник поставлю.

В обязанности Пазина входило ведение, так сказать, фотолетописи Дома литераторов, он казенным «Никоном», стоившим, по слухам, пол-«жигуленка», щелкал юбилеи, похороны, концерты, литературные вечера, собрания творческих объединений… Лучшие снимки вывешивались регулярно на двух стендах в холле ЦДЛ. Кроме того, Веня еще обслуживал писателей-фотолюбителей: проявлял, печатал, даже ретушировал. Кому же охота самому, сидя в темной ванной, вворачивать непослушную перфорацию в дурацкий бачок, заливать туда проявитель, а после промывки закрепитель, колдовать с увеличителем, купать фотобумагу в кюветах, сушить и глянцевать валиком на стекле. Да, тариф у Пазина был вдвое выше государственного, зато как удобно: пришел на собрание или в ресторан, отдал отснятую пленку, а на следующий день забежал в ЦДЛ, поправил здоровье и забрал.

Но за всей этой рутиной таилась одна пикантная подробность: иногда отдельные писатели сдавали Вене пленочки с обнаженной, так сказать, натурой. В госателье такие фотоматериалы, ясное дело, не понесешь – можно нарваться. Одни литераторы снимали голых особ из чисто эстетических побуждений, как Бесо Ахашени, копя плотские впечатления для творческой надобности. Другие, в основном немолодые мастера слова, делали это, чтобы запечатлеть восторг свежего женского естества, открывшегося им в третьем браке или во внесемейном любовном угаре. Третьи относились к тому типу сладострастников, которых так тонко знал и описывал Достоевский, они раздевали и снимали своих юных и не очень свежих дам с болезненным упоением. Все эти фотонудисты, не желая морочиться с проявителями-закрепителями, несли пленки Вене, полагая, что за дополнительную мзду он будет слеп, нем и скромен.