Музей невинности - Орхан Памук

— Может быть, — невозмутимо отвела она мой упрек. — Значит, ты поговорил с мамой. А теперь давай мы поговорим.

Она решительным движением достала сигарету. Когда я помогал ей прикурить, то посмотрел в глаза и еще раз тихонько, чтобы никто в маленькой кондитерской не слышал, сказал, что крепко люблю её, что теперь все плохое изгнано прочь, а у нас, несмотря на потерянное время, впереди большое счастье.

— Я тоже так думаю, — произнесла Фюсун осторожно.

Её напряженное лицо и неестественные движения выдавали внутреннюю борьбу, но, употребив всю силу воли, она взяла себя в руки. За эту волю, чтобы соблюсти максимум приличий, я любил её еще больше, боясь бушевавших в ней бурь.

— После того как официально разведусь с Феридуном, я хочу познакомиться с твоей семьей, со всеми твоими друзьями, подружиться со всеми, бывать с тобой везде, — решительно начала она, с видом отличника, который уверенно рассказьшает, кем собирается стать в будущем. — Я не тороплюсь. Все будет постепенно. Конечно, после моего развода твоя мать должна прийти к нам и попросить моей руки. Они с моей матерью прекрасно договорятся. Но сначала пусть твоя позвонит моей и извинится за то, что не была на похоронах.

— Она очень плохо себя чувствовала.

— Конечно, я знаю.

Принесли профитроли. Я с любовью — не с вожделением, а именно с любовью — смотрел, как она их ест, на её прекрасный, полный шоколада и крема рот.

— Еще я хочу, чтобы ты узнал об одной вещи и поверил в неё. Между мной и Феридуном никогда не было супружеских отношений. Ты обязан в это верить! В этом смысле я девственница. И отныне буду близка только с тобой. Нам не нужно никому рассказывать о тех двух месяцах, когда мы встречались девять лет назад. — (На самом деле мы встречались без двух дней полтора месяца.) — Мы с тобой будто недавно знакомы. Как в кино. Я была замужем, однако до сих пор девственница.

Два последних предложения она произнесла с легкой улыбкой, но, поскольку видел, насколько серьезно она говорила, то, насупившись, ответил: «Понятно».

— Так будет лучше, — Фюсун не меняла свой серьезный тон. — Еще у меня есть одно желание. Вообще-то это была твоя мысль. Я хочу, чтобы мы все вместе поехали в Европу на машине. Моя мать поедет в Париж с нами. Мы будем ходить по музеям, смотреть картины. И купим там до свадьбы всю утварь для нашего дома.

Я слегка улыбнулся тому, как она произнесла «для нашего дома». Фюсун говорила с легкой улыбкой, что совершенно противоречило приказному тону её слов. Она чем-то была похожа на добродушного офицера, который после долгой войны, закончившейся победой, перечисляет свои требования. Потом, нахмурившись, уточнила:

— Еще у нас будет большая свадьба, как у всех. В «Хилтоне»! Все должно быть как полагается. Правильно и прилично.

Вряд ли «Хилтон» запал ей в душу из-за моей помолвки, видимо, ей просто хотелось красивое свадебное торжество.

— Да, — согласился я.

Маленькая кондитерская, важный адрес моих детских прогулок с мамой по Бейоглу, за тридцать лет совершенно не изменилась. Теперь там лишь было больше народу, и говорить от этого было трудно.

Когда в маленьком зальчике на мгновение стих шум, я прошептал Фюсун, как я её люблю и сделаю все, чего бы она ни захотела, и нет у меня в этом мире никаких других желаний, кроме как провести оставшуюся часть жизни с ней.

— В самом деле? — спросила она с наивным видом. Она держалась так решительно, так уверенно в себе, что, казалось, сама готова рассмеяться. Уверенным движением она закурила очередную сигарету и перечислила свои требования. Я не должен ничего скрывать от неё, должен доверять ей все секреты и честно отвечать на все вопросы о моем прошлом.

У меня запечатлелась в памяти картина того дня: решительное и суровое лицо Фюсун, как у Ататюрка на портрете в рамке, висевшем в кондитерской, и старый аппарат для мороженого. Мы решили устроить помолвку до поездки в Париж, в кругу семьи. Пару раз вспомнили Феридуна, но говорили о нем с уважением.

Мы условились, что до свадьбы у нас не будет физических отношений.

— Не заставляй меня, ладно? Все равно ничего не добьешься, — подчеркнула Фюсун.

— Знаю, — ответил я. — Признаться, я сам хотел жениться с соблюдением всех традиций.

— Так и будет! — в её голосе звучала непреклонная уверенность.

Еще она сказала, что теперь они с матерью живут без мужчин и соседи неверно поймут, если я стану бывать у них каждый вечер. «Сплетни, конечно, только предлог, — призналась она потом. — Отца нет, и милой беседы, как раньше, не получается. А я до сих пор очень переживаю».

На миг мне показалось, что она вот-вот расплачется, однако Фюсун сдержалась. От наплыва посетителей дверь кондитерской не закрывалась. Ввалилась группа школьников в синих пиджаках и криво повязанных тоненьких галстуках. Они хохотали, толкались. Нам не хотелось больше сидеть там. Идя с Фюсун по проспекту, я наслаждался тем, что меня видят рядом с ней, и проводил её до Чукурджумы.

Нам удалось начать воплощать то, о чем мы говорили с Фюсун в кондитерской «Жемчужина». Один мой армейский приятель из Фатиха, далекий от круга друзей из Нишанташи, сразу согласился стать адвокатом Фюсун. Дело, в общем-то, и так оказалось простым, поскольку супруги обо всем договорились. Фюсун со смехом сказала, что Феридун даже хотел посоветоваться со мной по поводу адвоката. Теперь я не мог бывать по вечерам в Чукурджуме, но раз в два дня, после обеда, мы встречались с Фюсун в Бейоглу и ходили в кино.

Я любил кинотеатры Бейоглу еще с детства за их прохладу весной, когда на улицах делалось душно. Встречались мы около лицея «Галатасарай», сначала, глядя на афиши, выбирали фильм, потом покупали билеты и входили в темный, прохладный и пустой зал кинотеатра, садились куда-нибудь подальше, при этом держались за руки, и беспечно смотрели фильм, как люди, у которых бесконечно много времени.

В начале лета по одному билету начали показывать два или даже три фильма. Однажды я, расправив брюки, сел, повернулся, чтобы положить газету на соседнее пустое кресло, и не успел взять за руку Фюсун. Тогда её прекрасная рука, как смелый воробей, оказалась у меня на коленях, словно спрашивая: «Где ты?», и в тот же момент моя рука страстно схватила её, еще быстрее, чем я успел об этом подумать.

Там, где летом шло по два фильма (в кинотеатрах «Эмек», «Фиташ», «Атлас») или даже три («Рюйя», «Альказар», «Ляле»), между сеансами загорался свет, и было видно, кто сидит вокруг нас. В перерывах мы разглядывали ссутулившихся, скривившихся одиноких мужчин в помятой одежде со скомканными газетами в руках, которые откидывались на спинку больших кресел бледно освещенного кинозала, пахнувшего плесенью; задремавших стариков, мечтательных зрительниц, которым было трудно вернуться в обычный мир из мира грез; обсуждали последние новости и шептались. (В перерывах за руки мы не держались.) Именно в ложе кинотеатра «Сарай» в один из таких перерывов Фюсун шепотом сообщила мне, что официально свершилось то, о чем я мечтал столько лет: она официально развелась с Феридуном.