Музей невинности - Орхан Памук

— Адвокат забрал судебное решение, — радовалась она. — Теперь я официально свободна.

В тот момент мне навсегда, до конца жизни, врезались в память покрытый позолотой потолок кинотеатра «Сарай», его стены с осыпавшейся местами краской, утративший былое великолепие зал, занавес на сцене, сонные зрители в креслах. В таких кинотеатрах, как «Атлас» и «Сарай», в зале сохранились ложи, и еще десять лет назад туда ходили парочки, которым негде было встречаться, как и в Парк Йыддыз. Правда, Фюсун не позволяла никаких с собой вольностей, а лишь не возражала, когда я клал ей руку на коленку.

Наша последняя встреча с Феридуном прошла хорошо, но почему-то от неё у меня остались плохие воспоминания. Меня потрясли откровения Фюсун в кондитерской «Жемчужина». Втайне от себя я все эти восемь лет краешком сознания верил в то, что они не были близки эти годы, но это свойственно многим мужчинам, влюбленным в замужнюю женщину. Без такой веры, которая является скрытым средоточием моей истории, любовь вряд ли бы смогла жить так долго.

Если бы я все это время сознавал, что Фюсун с Феридуном — настоящие, физически счастливые муж и жена (об этом я пару раз попытался с болью подумать), моя любовь неизбежно умерла бы. Но стоило Фюсун признаться мне в том, во что я, обманывая себя, верил многие годы, сомнение, словно червь, не давало покоя, и я почувствовал себя обманутым. Правда, Феридун бросил Фюсун на пятом году их супружества. Едва мне приходила в голову мысль об их отношениях, я начинал испытывать к нему нестерпимую ревность, ярость, мне хотелось унизить его. Такого со мной не бывало в течение восьми лет, что и помогло нам просуществовать рядом без каких-либо осложнений. И вот теперь выяснялось, что причина терпимости Феридуна, особенно в первые годы, заключалась в том, что они с женой были счастливы. Ну а он, как любой счастливый мужчина, встречался с друзьями, проводил с ними вечера, занимался делом или, наоборот, бездельничал... Нельзя было теперь скрыть от себя самого, что их счастливую жизнь с Фюсун испортил именно я. Однако чувства вины у меня не возникло, когда я встретился с Феридуном.

Ревность, беззвучно дремавшая, будто таинственное морское чудовище в самой глубокой части океана, во время этой нашей с Феридуном краткой беседы начала подымать голову; и тут мне стало ясно, что с ним тоже стоит расстаться навсегда, как с некоторыми моими друзьями. Странно, что я начал ненавидеть Феридуна, многие годы испытывая к нему братские, дружеские чувства, видя в нем товарища по несчастью, именно сейчас, когда дело разрешалось. Но нет смысла копаться во всех «почему»; Феридун, остававшийся для меня загадкой, теперь стал мне более понятен.

А в глазах прочитывалась легкая зависть ко мне и нашему общему с Фюсун счастью. Во время того последнего ужина в гостинице «Диван», мы оба, выпив много ракы, расслабились; обсудив детали передачи «Лимон-фильма», мы заговорили о чем-то нейтральном и веселом, что нас успокоило. Феридун наконец собирался приступать к съемкам своего фильма «Синий дождь».

Как-то вечером, когда вдалеке за Стамбулом гремел гром и сверкали молнии, мы с Четином отвезли в Чукурджуму мою мать. Как всегда, когда она нервничала, мать всю дорогу болтала без умолку. «Ах, как красиво выложили здесь мостовую! — говорила она, когда мы ехали к дому Фюсун. — Мне всегда так хотелось увидеть этот район! Ах, какой красивый спуск! Ах, как здесь все красиво!» Когда мы входили в дом, прохладный резкий ветер, предвестник дождя, поднял в воздух пыль с уличных камней.

За несколько дней до поездки мать позвонила тете Несибе выразить соболезнования, потом они еще несколько раз созванивались. И все-таки наше сватовство превратилось в поминальный визит. Правда, во всем этом чувствовалось нечто более глубокое, нежели поминки. После первых теплых слов вежливости тетя Несибе с матерью обнялись и заплакали. Фюсун при этом убежала наверх.

Где-то поблизости ударила молния, и две обнявшиеся немолодые женщины разомкнули объятия. «Ничего! Что ни делается, все к лучшему!» — смирилась моя мать. Вскоре полил проливной дождь, продолжал греметь гром, а двадцатисемилетняя Фюсун, разведенная жена, словно восемнадцатилетняя девица на выданье, к которой пришли сваты, изящно разносила нам на подносе кофе.

— Несибе, посмотри: Фюсун стала совсем как ты! — воскликнула мать. — Ну просто вылитая... Как улыбается умно и какая красавица!

— Нет, Фюсун гораздо умнее меня, — скромно заметила тетя Несибе.

— Покойный Мюмтаз тоже всегда говорил, что Кемаль с Османом умнее него, но не знаю, сам верил ли своим словам? Можно подумать, новые поколения умнее нас! — ответила мать, посмотрев в мою сторону.

— Девочки точно умнее мальчиков, — заметила тетя. — Знаешь, Веджихе, — почему-то на этот раз она сказала не «сестра», как обычно, — о чем я больше всего жалею в жизни? Когда-то давно я мечтала открыть свой магазин, где бы продавала то, что шью, под своим именем. Но так и не решилась, побоялась. А теперь те, кто и ножниц-то в руках держать не умеет, наметку сделать не может, стали хозяевами известных модных домов.

Мы подошли к окну. Дождь лил как из ведра, и потоки воды стекали вниз по улице.

— Покойный Тарык-бей очень любил Кемаля, — сказала тетя Несибе, возвращаясь за стол. — Каждый вечер говорил: «Давайте еще подождем, может, Кемаль-бей приедет».

Я почувствовал, что матери эти слова не понравились.

— Кемаль знает, чего хочет, — сухо заметила она.

— Фюсун тоже все решила, — поддержала её тетя Несибе.

— Они оба все решили, — слова матери прозвучали как одобрение.

Дальнейшего «сватовства» не последовало.

Я, тетя Несибе и Фюсун выпили по стаканчику ракы; мать пила редко, но сейчас тоже попросила себе налить и после двух глотков сразу развеселилась — как говорил отец, не столько от ракы, сколько от запаха. Она вспомнила, что когда-то они с Несибе ночами напролет до утра шили матери вечерние платья. Эти воспоминания пришлись им обеим по душе, и они принялись вспоминать свадьбы и все сшитые к ним вечерние платья тех лет

— То плиссированное платье, которое я тебе сшила, Веджихе, стало таким популярным, что многие другие дамы из Нишанташи просили меня и им сделать точно такое же, даже находили в Париже ткань, привозили мне, но я отказывалась, — вспоминала тетушка.

Фюсун встала из-за стола и подошла к клетке Лимона, я поднялся за ней.

— Ради Аллаха, не занимайтесь птицей во время еды! — сказала нам мать. — Не беспокойтесь, у вас теперь будет очень много времени видеть друг друга... А теперь стойте! Пока руки не вымоете, за стол не пущу.

Я пошел мыть руки наверх. Фюсун могла бы помыть руки внизу, на кухне, но она тоже пошла за мной. Наверху лестницы я взял Фюсун за руку, привлек к себе, заглянул ей в глаза и страстно поцеловал в губы. То был глубокий, зрелый, потрясающий поцелуй, длившийся десять-двенадцать секунд. Фюсун первой сбежала вниз.

Поужинали мы в тот вечер без особого веселья, следя за каждым сказанным словом, и, когда дождь кончился, встали прощаться, чтобы не засиживаться. На обратном пути в машине я сказал матери: «Ты забыла посвататься».