Музей невинности - Орхан Памук

— Сколько ты за эти годы раз бывал у них? — взамен спросила мать. Увидев, что я смущенно молчу, она продолжала: — Сколько бы ни ходил — ладно... Но это меня задело. Может быть, я обиделась потому, что ты многие годы очень мало ужинал со мной, твоей матерью, — тут она погладила меня по руке, — но не беспокойся, сынок. Я уже не обижаюсь. Правда, сделать вид, будто мы школьницу сватаем, тоже не смогла. Она была замужем, развелась, совершенно взрослая женщина. Все прекрасно понимает. Умная, прекрасно знает, что делает. Вы уже обо всем договорились, все сами решили. Зачем теперь всякие церемонии, торжественные слова? Мне-то кажется, и помолвки никакой не надо... Поженитесь себе сразу, не затягивая, чтобы не было повода для сплетен... И в Европу не езжайте. Теперь в магазинах Нишанташи все есть, зачем вам в Париж до свадьбы ехать?

Увидев, что я продолжаю молчать, она сменила тему.

Дома, прежде чем уйти к себе спать, мать сказала мне: «Ты прав. Она красивая, умная женщина. Она станет тебе хорошей женой. Но будь осторожен. Видно, что она много страдала. Я, конечно, не знаю... Но лишь бы гнев, ненависть, которую она держит в себе, или что там еще, не отравила вам жизнь».

— Не отравит.

Как раз наоборот: наше в те дни сближение с Фюсун становилось все глубже, и наши чувства привязывали нас к жизни, к Стамбулу, к улицам, к людям, ко всему. Когда мы сидели в кино, держась за руки, я иногда чувствовал, что рука Фюсун слегка дрожит. Теперь она иногда касалась меня плечом или клала голову мне на плечо. Чтобы ей было удобнее, я садился в кресло поглубже, брал в ладони её руку, а иногда легонько гладил её по ноге. Фюсун теперь не противилась, когда я предлагал сесть в ложе, которое ей не очень понравилось в первые дни. Держа её за руку, я следил за разными реакциями Фюсун на кино, словно врач, который меряет пульс, ощущая на кончиках пальцев самые скрытые страдания больного, и поэтому получал огромное удовольствие смотреть фильм с её эмоциональным его толкованием.

В перерывах между фильмами мы подробно обсуждали подготовку путешествия в Европу, говорили, что нужно постепенно начать бывать на людях. Но я ни разу не передал ей слова моей матери о помолвке. Чем дальше, тем мне становилось яснее, что помолвка пройдет неудачно, пойдут сплетни, что даже домой позвать гостей неудобно, но если мы никого не пригласим, поползут очередные слухи, и судя по всему, Фюсун постепенно приходила к тому же мнению. Так мы, не сговариваясь, решили обойтись без помолвки, а пожениться сразу по возвращении из Европы. Позже, помимо фильмов, мы начали ходить по кондитерским Бейоглу и, куря на пару, обсуждать, чем займемся в поездке. Фюсун даже купила путеводитель «На автомобиле по Европе» и часто приносила его с собой. Помню, она листала страницы, а мы решали, по какой дороге поедем. Мы договорились провести первую ночь в Эдирне, а затем поехать через Югославию и Австрию. Я приносил свой путеводитель, и Фюсун любила разглядывать в нем фотографии Парижа. Еще ей хотелось в Вену. Иногда, глядя на виды Европы в книге, она странно и печально смолкала.

— Что случилось, милая, о чем ты думаешь? — тревожился я.

— Не знаю, — признавалась Фюсун.

Она, тетя Несибе и Четин получали в те дни свои первые заграничные паспорта, так как выехать из Турции им предстояло в первый раз. Чтобы избавить их от мытарств в госучреждениях и очередей, я привлек к этому процессу комиссара Селями, занимавшегося подобными вопросами в «Сат-Сате». (Когда-то именно он разыскивал Кескинов и пропавшую Фюсун.) Так я заметил, что из-за любви девять лет не выезжал за пределы Турции и даже не хотел этого. А раньше часто путешествовал и, если раз в три-четыре месяца под каким-нибудь предлогом не отправлялся за рубеж, чувствовал себя ужасно.

Таким образом, однажды жарким летним днем мы отправились в Управление безопасности в Бабыали, чтобы лично расписаться в получении паспорта.

Старинное здание, где в последние годы Османской империи заседали великие визири и военные генералы, ставшее сценой баталий, политических убийств, заговоров и прочих ужасов, описанных в учебниках по истории, сейчас, как и многие другие особняки, доставшиеся Республике от империи, утратило былое великолепие и превратилось в подлинный махшер[28], а в его коридорах и на лестницах в бесконечных очередях за документами, печатью или подписью стояли сотни вяло переругивавшихся людей. От чрезмерной духоты и влаги бумаги у нас в руках сразу размякли.

Под вечер ради другого документа нас направили в деловой центр «Сансарян», в Сиркеджи. Когда мы шли по спуску Бабыали, не доходя старой кофейни «Месеррет», Фюсун, ничего никому не сказав, завернула в оказавшуюся рядом маленькую чайную и села за столик.

— Что это с ней опять? — недоуменно спросила тетя Несибе.

Они с Четином остались ждать на улице, а я вошел внутрь.

— Что случилось, милая? Ты устала?

— Все, я передумала. В Европу я ехать не хочу, — Фюсун закурила и глубоко затянулась. — Вы идите, получайте паспорта, а я не в состоянии.

— Дорогая, потерпи! Мы так долго мучились, совсем немного осталось.

Она поупрямилась, покапризничала, моя красавица, но потом нехотя пошла с нами. Похожую маленькую истерику мы пережили, когда получали австрийскую визу. Я сделал Четину, тете и Фюсун справки о том, что они — высокооплачиваемые специалисты «Сат-Сата». Всем нам без проблем дали визы, но юный возраст Фюсун вызвал сомнения, и её пригласили на собеседование. Я пошел с ней.

Полгода назад один разгневанный гражданин, которому много лет отказывали в визе, убил сотрудника швейцарского консульства четырьмя выстрелами в голову, и с тех пор в визовых отделах стамбульских консульств были предприняты чрезвычайные меры безопасности. Теперь подававшие документы граждане говорили с европейским чиновником не с глазу на глаз, а, как в тюрьмах в американских фильмах, через пуленепробиваемое стекло и по телефону, проведенному через стекло. Перед консульствами всегда толпились люди, чтобы войти в визовый отдел. Турецкие сотрудники консульств (о таких, особенно о тех, кто работал у немцев, говорили: «За два дня стал немцем больше, чем сами немцы») ругали толпившихся за то, что те не могут дисциплинированно стоять в очереди, а иных вообще выгоняли за неподобающий внешний вид, таким образом производя первичный отсев неблагонадежных. Получив приглашение на собеседование, кандидаты на получение виз радовались как дети и дрожали перед пуленепробиваемыми и звуконепроницаемыми стеклами, словно студенты перед экзаменом.

Нас принимали по знакомству, и Фюсун прошла без очереди, гордо улыбаясь, но через некоторое время вернулась раскрасневшаяся и, не глядя на меня, стремительно направилась к выходу. Я догнал её только на улице, когда она остановилась, чтобы закурить. На мой вопрос, что случилось, она не отвечала. Когда мы вошли в какую-то закусочную — «Ватан: напитки и сандвичи», — Фюсун сказала:

— Не хочу я ехать ни в какую Европу. Я передумала.