Среди богов. Неизвестные страницы советской разведки - Юрий Колесников

Сталин искоса скользнул взглядом по озабоченному лицу Берии и, недовольный недогадливостью соратника, нехотя пояснил:

– В Париже возился с бандой Кутепова. Потом неплохо помогал немецким фашистам вывозить сырьё из Норвегии.

– Серебрянский? – выпалил Берия, довольный, что память не подвела, но продолжать, на всякий случай, не стал. Всё-таки разговор шёл о человеке, находящемся в тюрьме.

Он хорошо знал своего хозяина. И не ошибся: Сталин спрашивал о том, что ему самому было хорошо известно. В то же время с иронией сказал, что Серебрянский «помогал фашистам», или что-то другое имел в виду? Определить сразу было непросто. Немецкие суда, загруженные в Нарвике никелевой и цинковой рудой, редко достигали порта назначения. Причину он тоже знал.

Сталин спросил:

– Чем он занимается?

У Берии перехватило дыхание. Несколько сдавленным голосом он ответил:

– В камере смертников дожидается приведения приговора.

– Что за чушь! Есть у вас голова на плечах?

Берия невольно подумал: «пока есть», и объяснил, что отдал распоряжение воздержаться от исполнения приговора суда.

Оборвав его, Сталин неожиданно участливо поинтересовался:

– Как он себя чувствует?

– Ничего, здоров.

– Это очень хорошо.

Явно удовлетворённый ответом, Сталин решительно шагнул к выходу. Стало ясно: именно это, последнее, интересовало его.

Берия поспешил открыть перед Сталиным первую дверь, затем, изловчившись, вторую и посторонился, давая хозяину первому выйти из кабинета.

В приёмной, проходя мимо поднявшегося из-за стола начальника канцелярии, генсек на ходу бросил:

– Желаю приятного аппетита.

Из этих слов явствовало, что он пошёл обедать. Следовательно, другие могут заняться тем же.

Берия поторопился к выходу. Садясь в поджидавший у подъезда длинный «линкольн» с брезентовым верхом, он обратился к стоявшему на вытяжку адъютанту:

– Поднимитесь в секретариат товарища Сталина и скажите, что там, где я сидел у длинного стола, остался мой большой жёлтый конверт. Заберите и тут же доставьте мне в наркомат.

Водителю он отрывисто бросил:

– В наркомат!

По интонации тот понял, что прежнее намерение наркома изменилось. Однако, трогаясь, он с сочувствием, характерным для слуг больших начальников, которым очень редко позволялось подать реплику, заметил:

– Опять нарушаете режим питания, Лаврентий Павлович. Оттого потом изжога.

Берия пропустил мимо ушей слова шофёра. Тот почти тут же очень деликатным, сожалеющим, как бы исходящим из самого сердца голосом тихо повторил:

– Извините, пожалуйста… но, может, сначала вам пообедать?

– Нет, – резко отреагировал нарком. – Сначала в наркомат!

Он помолчал, затем, как бы в ответ на заботу водителя, соизволил поделиться своими мыслями:

– Неблагополучно на фронте.

Шофёр не упустил случая поддержать разговор, который обычно не вёлся; а тут, словно сам с собой рассуждая, с горечью и удивлением заметил, выезжая из Спасских ворот Кремля:

– Чтобы наши просто так отступали? Не иначе здесь измена!

Он не знал, отчего на фронте наши отступают, зато хорошо знал, в каком учреждении служит, как истолковывают там неблагополучные явления и как реагирует на них сам нарком. А шофёр, разумеется, хотел служить именно в этом ведомстве, а не там, где сейчас отступают.

– Всего хватает… Больше, конечно, головотяпство. И паникёрство.

– Этих паникёров я бы на месте расстреливал! Они хуже фашистов, честное слово.

Водитель старался угодить, попасть «в струю». Но Берия не замечал стараний шофёра и, видимо, отвечая своим мыслям, задумчиво произнёс:

– Всех не перестреляешь, – и почему-то вздохнул, словно сожалел об отсутствии такой возможности, а, быть может, на самом деле говорил искренне.

Машина неслась на большой скорости по узкой улице Куйбышева.

Москву было не узнать: многие здания перекрашены в маскировочные цвета, создающие причудливую серо-зелёную чересполосицу, стёкла окон обклеены крест-накрест бумажными полосками. В глаза бросались покрывавшие торцы некоторых домов лозунги: «Всё для фронта!», «Всё для победы!», «Разобьём фашистского зверя!»

Изменились и люди: они стали как-то собраннее, строже, немногословнее. Личные планы, заботы, волнения – всё теперь было связано с войной и полностью подчинено только ей. На улицах – лишь спешащие по делам.

Повернув к исполосованному чёрно-зелёно-серыми мазками Политехническому музею, водитель подал длинный и вслед два очень коротких сигнала. «Бошевский» гудок был услышан не только вздрогнувшими прохожими и топтавшимися подле арок музея молодыми людьми службы наружного наблюдения за трассой, но и регулировщиками уличного движения, уже заметавшимися на площади Дзержинского.

Выехав на площадь, водитель резко сбавил ход: со стороны бывшей Мясницкой, переименованной, в улицу Кирова, один за другим двигались к Охотному ряду три огромных, как дирижабли, матово-голубых аэростата противовоздушного заграждения. Дело шло к ночи. Придерживаемые девушками в красноармейской форме, аэростаты замерли вместе с испуганно застывшими регулировщиками, поднявшими жезлы.

Тяжёлый «линкольн» с гончей на радиаторе подкатил к тёмно-серому, разукрашенному под зебру старинному зданию, некогда принадлежавшему Его императорского величества Страховому обществу Российской империи.

Дежурный первого подъезда настежь раскрыл перед вышедшим из машины наркомом дверь с зеркальными стёклами, всегда завешенными тёмно-зелёными в сборочку занавесками. Проходя через приемную, Берия на ходу бросил секретарю:

– Баштакова с «делом» Серебрянского срочно ко мне!

Секретарь тут же набрал по внутреннему телефону нужный номер, чтобы передать распоряжение наркома начальнику Первого спецотдела Баштакову, но того не оказалось на месте.

В высшем звене аппарата Народного комиссариата внутренних дел уже знали об уходе Сталина на перерыв; стало быть, уехал и нарком. Можно и о себе подумать. Как правило, Берия уезжал обедать немного позже Сталина и примерно за четверть часа до его возвращения уже находился у себя в кабинете, заканчивая бдение после полуночи, а зачастую и намного позже.

Такому порядку следовал весь руководящий состав Наркомата и присоединённого к нему недавно Наркомата государственной безопасности. Впрочем, подобного правила придерживались не только здесь, но и практически во всех партийных и советских органах, в государственных учреждениях и ведомствах. Этот никем формально неустановленный, но незыблемый распорядок утвердился и за пределами столицы и неукоснительно соблюдался ответственными работниками всех союзных и автономных республик, краёв, областей, наркоматов и крупных предприятий.