Отель "Гонолулу" - Пол Теру

Значит, даже после того, как Лайонберг покончил с собой, мы продолжали покупать его благоуханный мед, отдававший ароматами северного берега, эвкалипта, пуакеникени, илимы и гардений, красной земли и мощного прибоя. Через много месяцев после того, как Лайонберг повесился, пчелы его все еще приносили свой дар. На баночках никогда не было этикеток — откуда ж мне было знать?

Мед навел меня на мысль посетить дом Лайонберга, повидать Кекуа. Цены на недвижимость упали, на исходе девяностых годов многомиллионную собственность Лайонберга почти невозможно было продать. Кекуа оставался жить на огромной ветшавшей вилле смотрителем: там был внутренний бассейн для плавания и наружный — для сбора дождевой воды, отдельное помещение для орхидей, ровные ряды ульев, а внутри — картина Джорджии О’Киф и изувеченный рисунок Матисса, боевые дубинки с острова Фиджи и кинжалы с острова Гилберта, весла с Соломоновых островов, сосуды из древесины коа, изготовленные на Гавайях, и ножные браслеты-погремушки из собачьих зубов. Кекуа вытирал со всего этого пыль и немного подрабатывал, продавая мед.

Все имущество, как и дом, оставалось неприкосновенным, вероятно, из-за чересчур запутанного завещания, которое оспаривали многочисленные дети и бывшие жены Лайонберга. Комнаты были забиты его коллекциями, кухня, услада гурмана, сверкала, однако дом был пуст, безлюден, его безукоризненная опрятность отпугивала.

Мрачная картина — или я переношу на чужой дом собственные эмоции, ведь у меня-то нет дома? Вот он, мир роскоши, созданный Лайонбергом и превратившийся в памятник земной тщете: Лайонберг мертв. Я слишком много знал о страданиях Лайонберга в последний год его жизни, о его тоске по Рейн Конрой, девушке, которая осталась для него недосягаемой, потому что была слишком далека от него, слишком молода, слишком невинна и не пожелала заточить себя посреди Тихого океана, став женой шестидесятилетнего старого отшельника. Пчелы все гудели, только этот звук и слышался ныне в саду, чей хозяин умер.

— Если адвокат согласиться, ты занять гостевой домик, — предложил мне Кекуа.

Из суеверия я отказался, предпочел снять жилье позади усадьбы Лайонберга — маленькое бунгало зеленого цвета под деревом манго на симпатичном склоне, заросшем железным деревом. Здесь, как и в отеле «Гонолулу», имелось перед входом дождевое дерево в кадке и к его стволу льнули перепутанные отростки орхидей.

— Это хононо, — сообщила мне Милочка. — Цветы быть в марте. Хорошо пахнуть.

Милочку несколько беспокоил переезд — чересчур далеко от города, ворчала она, но Роз попала в родную стихию. Ее радовали крики петухов, она потребовала завести собаку, тут же нашла себе друзей и взяла покровительственный тон: рассказывала им про отель в Вайкики, где жила прежде, и, к ее радости, это производило впечатление.

— С пчелами оно как? — закинул удочку Кекуа, когда я зашел к нему. — Вдвоем работать легче.

— Будем считать, тебе повезло, Кекуа.

Я научился добывать мед из ульев Лайонберга. Кекуа, неплохой плотник, сколотил вместе несколько ящиков — мы ими расширяли ульи, нагромождая их, как дополнительные этажи. Эти небоскребы напоминали мне отель «Гонолулу», который Бадди, растягивая гласные, называл «много-эа-жным».

Кекуа научил меня вскрывать ульи, показывал рабочих пчел, объяснял, как они выбирают себе новую матку, как трутни вылетают в брачный полет. Он окуривал ульи и осторожно приподнимал крышку («Пчелы не любить большой шум… пчелы не любить дождь… пчелы не любить туча»), сдвигал в сторону массу одурманенных дымом насекомых, обнажая янтарные соты. Я совал палец в напоенные солнцем соты, слизывал теплый мед.

— Что скажешь? Оно, да?

— Да. — А про себя я думал: наконец-то я попал туда, где хочу остаться.

В этом прекрасном климате с избытком солнечного света каждый месяц выстреливали новые почки, не бывало холода, не говоря уж о настоящем морозе, и пчелы прекрасно чувствовали себя круглый год. Кекуа брал на себя все плотницкие работы, я мог подолгу отдыхать — право же, такое «бютик-бортничество», как сказал бы Бадди, было идеальным способом время провести да еще и денег заработать.

— Совсем как Шерлок Холмс, — поделился я однажды с Кекуа.

«— Но вы же вышли в отставку, Холмс. Мы слышали, вы ведете отшельническую жизнь на маленькой ферме, в окружении пчел и книг.

— Совершенно верно, Ватсон. Вот плоды моих досугов…»

Кекуа улыбался из-под защитной сетки, срезая с улья избытки прополиса.

— Это в книге, — пояснил я. — Он был сыщиком.

Кекуа, в своем бесформенном белом костюме, предназначенном для работы с пчелами, только плечами пожал, и я ощутил еще большую уверенность: да, именно здесь я хочу быть — в этом славном месте, где добрые люди, как Кекуа, разбираются в прополисе, но не слыхали о Шерлоке Холмсе, а что касается книг, то, как говаривал Бадди, «мы их не читаем — так только, обложку пожуем малость».

В этом прекрасном мире птицы обменивались длинными, осмысленными фразами, а люди общались с помощью односложных огрызков слов. Прежде, встречаясь с Леоном Эделем за ланчем, мы убеждали друг друга, что живем в идеальном месте. И Роз оно подходило как нельзя лучше: я хотел увезти ее из Гонолулу, но не решался приговорить девочку к жизни на материке.

Что касается Милочки, она считала это место глухоманью. Лес пугал ее, ветер, гудевший в железных деревьях, мешал спать, прибой был гораздо сильнее, чем в городе, на дороге она терялась. Милочка скучала без друзей, Пуамана нам не звонила. Даже тротуаров нет, где кататься на роликовых коньках?

— Что это? — удивился я как-то раз, застав жену на диване — она склонилась над толстой книгой, которую с трудом удерживала на коленях.

— «Анна Кара Нина», — обиженным, разочарованным голосом ответила она. — Величайший роман на свете — говорят.

— Кто говорит?

— Пи-Ви.

Она купила книгу, надеясь мне угодить, но не в силах была с ней справиться. Всхлипывая от досады, Милочка заявила, что она, видать, совсем глупая. Я обнял ее и попытался утешить:

— Это не важно.

— Это ты телигентный! — буркнула она. — Лео Толстой!

— Все мы Толстые! — жизнерадостно отозвалась из соседней комнаты Роз.

Толстая нечитанная книга в бумажном переплете быстро пропиталась влагой и стала неприятно пахнуть, но, когда я вознамерился выбросить ее — совершить своего рода акт ритуального очищения, — я нигде не мог найти этот талмуд.

В лесу жили дикие свиньи — мохнатые, черные, с большими клыками и свирепыми глазками, они прокладывали туннели среди высоких стеблей гвинейского проса. Сова, именуемая на местном наречии пуео, вылетала на закате из-под деревьев чуть подальше зеленого бунгало, словно откликаясь на лай соседских псов. Кровельные крысы устраивали себе гнезда в застрехах, забираясь туда по стволу мангового дерева, угощаясь по дороге его плодами. Пробежав мелкими шажками по ветке, они падали оттуда на крышу. Портовые крысы прогрызали дыры в стенах. На Гавайях всегда водились крысы, и акулы у самого берега, и тараканы с узором на спине, похожим на расцветку панциря черепахи, гекконы и мотыльки и десять разновидностей муравьев — вот вам живое доказательство того, что Гавайи и в самом деле — рай.