Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

талантливым. Напечатали даже «Поиски жанра» Аксенова и даже не изменив финал. Но как только Битов заговорил в полный голос и создал крупнейшее свое и лучшее произведение, где целиком обнаруживается незаурядная личность автора, сразу же это оказалось неприемлемым для советской печати и для ее западных союзников.

И как только Аксенов после своих ранних фальшивых повестей, постепенно освобождаясь от условностей и уступок цензуре, стал идти к подлинному творчеству и расти как личность и как писатель, он тоже стал неприемлем. Подлинное искусство, в котором раскрывается человеческая личность во всей ее глубине и со всеми ее проблемами, страшно советской цензуре. Личность и свобода неразлучны. А свобода – первый враг тоталитарной власти.

Но как же нам относиться к этим промежуточным писателям? Вопрос нелегкий. Ведь не их вина, что режим их использует как орудие своей пропаганды. Не этого они хотели. Им хотелось в рамках дозволенного сказать хоть немного правды, дать русскому читателю хоть какое-то подобие литературы. И не всем же быть героями, не у всех достаточно смелости, чтоб бросить в лицо власти свой членский билет ССП, пустить свои рукописи в самиздат и быть готовым к аресту или преследованиям.

Популярная русская поговорка сегодня: «Выбирай себе крест по размеру». И так легко быть снисходительным к этим писателям, что даже наш великий проповедник жизни не по лжи в порыве великодушия (и благодарности за крохи правды) простил им всё и даже поставил их выше тех, кто действительно продолжает сегодня традицию классической русской литературы, традицию предельной правды и духовного подвига, традицию, выраженную двумя заповедями: «не могу молчать» и «жить не по лжи». Русская литература всегда была делом серьезным, а сегодня мы живем во времена слишком серьезные.

Настало время называть всё своими именами. Не время впадать в ребяческий восторг от удачных намеков «обманувших» цензуру или «обманным путем» протащенных правдивых строк. Это цензура обманывает нас, а не мы ее. Разрешенная правда подозрительна самим уже фактом еще разрешения. Значит, есть у власти серьезные мотивы для того, чтобы разрешить эту правду и тем самым прочнее закрыть другую, более важную и более страшную правду. И не время умиляться тому, что вот наконец-то на Запад стали приезжать настоящие русские люди. Появляются не кагебешные хари, создающие странное впечатление в мире о русской нации, а нормальные русские лица. Вот, мол, хорошо, и они мир посмотрят, и мир посмотрит на них. Кагебешная харя была точным портретом власти, а эти хорошие русские лица – маски, за которыми прячется свирепая власть. Разгуливая свободно по улицам Парижа и Рима, отвечая на вопросы газетчиков и выступая перед телекамерами, эти честные писатели играют в нечестную игру.

Правила игры требуют открытости, но открыта и свободна лишь одна сторона, а другая сторона шулерски подсовывает связанного страхом писателя. И как бы удачно ни изворачивался он в своих ответах на вопросы, ложь – само его присутствие на Западе (куда путь закрыт рядовому советскому гражданину) как якобы свободного человека, ложь – само его присутствие на трибуне или в телестудии как якобы свободного оратора, свободно выражающего свою точку зрения. Долг честного писателя отказываться от этих выступлений, от этих интервью и, быть может, даже от этих поездок. Если он действительно честный писатель, он должен помнить, что его молодые собратья по перу, отказывающиеся лгать, работают кочегарами, дворниками, грузчиками, что целая литература загнана в подполье, что всё это, как-никак, налагает моральные обязательства и на него.

Существуют режимы, преследования и гонения которых почетны, а благодеяния и ласки – позорны. Замечательный сицилийский писатель и историк Изидоро Ла Лумия, живший во времена бурбонского режима, неизмеримо менее жестокого и лживого, нежели советский, узнав о том, что власти решили его облагодетельствовать, пришел в отчаяние и заявил, что он бежит из страны. «Если вы будете меня обласкивать, я уеду, если будете дурно со мной обращаться – останусь», – бросил он в лицо власть имущим. Достойные слова. Слова человека, сумевшего остаться свободным в условиях несвободы.

По закоулкам памяти

О диссидентстве и советской жизни[297]

Последним толчком к написанию этих воспоминаний стала недавняя дискуссия в интернетовском «Русском журнале» – «О советском». Один бравый публицист, из молодых и многообещающих, в длинных рассуждениях о конце советского режима нашел возможным упомянуть о диссидентах лишь в одной-единственной презрительной фразе – как о чем-то, не достойном никакого внимания. У меня было ощущение, будто меня ткнули «мордой в помойку».

Когда и почему я стал диссидентом?

Было мне, я думаю, лет восемь. Шла очередная пропагандистская кампания, на этот раз – сбора металлолома. К нам на школьный двор приехала съемочная группа кинохроники – тогда не было телевидения, и в кинотеатрах перед началом сеанса показывали краткие «хроники» – документальные короткометражки, рассказывавшие о последних событиях в стране и мире. Металлолом, уже собранный, был специально привезен на школьный двор. Мы, дети, долго репетировали, как и что надо брать из кучи, нести перед кинокамерой и кидать обратно в кузов грузовика. Потом я увидел эту «хронику» в кинотеатре. С отвращением слушал, как фальшивый голос диктора за кадром патетически вещал о том, что даже малыши, охваченные общим энтузиазмом, участвуют во всенародном деле.

Вот что любопытно: все дикторы говорили в те времена фальшивыми «поставленными» голосами, как и певцы – один и тот же певец, когда пел русские народные песни, пел хорошо, но как только запевал советскую «идейную» песню, голос становился горловым, натужным, «официальным». Ложь проявлялась на физиологическом уровне.

Тогда, мальчиком, я, разумеется, не мог еще понимать эти нюансы. Но, очевидно, если потом так вспоминалось, со всеми деталями, – значит, всё понимал не умом, а каким-то чувством, о котором мы мало что знаем. Отвращение к советскому строю, я думаю, у всех начиналось на эмоциональном, бессознательном уровне.

Еще из детства. В школьных учебниках учителя велели (как и им самим было велено) зачеркивать портреты уже расстрелянных «врагов народа». Выражение «враг народа» было непонятно, в нем не было ничего конкретного. Но помню, что когда я увидел эти портреты с перечеркнутыми черными чернилами лицами, как бы украдкой выглядывавшими сквозь перечерк, меня охватил страх – непонятный, почти мистический. Мне чудилось во всем этом что-то жуткое, инфернальное. Подсознание работало безошибочно.

Опять в детстве. Начало войны. Через Ростов, через весь город идет к мосту, к единственной переправе через Дон, отступающая, разгромленная советская армия. Идет день и ночь непрерывным людским потоком. Тысячи и тысячи людей – густой беспорядочной толпой. Грязные, оборванные, измученные, понурые,