Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

с труднейшей работой – переводом книги Лучо Коллетти «Марксизм и Гегель» для Института философии Академии наук. Отступление советского режима подспудно началось задолго до Перестройки. Режим искал выход из тупика и нащупывал пути для иной идеологии, взамен обанкротившейся марксистской. Целый отдел переводчиков в Институте философии АН переводил тексты западных «реакционных» авторов для «специального пользования», для номенклатуры (об этом подробно написал Владимир Бибихин в книге «Другое начало»).

Благодаря контактам с итальянцами мне удалось познакомиться с итальянскими корреспондентами в Москве. С двумя из них я даже подружился. И когда возможность работать с итальянцами для меня была уже закрыта, контакт с ними сохранился, и я передавал через них на Запад рукописи самиздата. Мы никогда не разговаривали по телефону, а при очередной встрече заранее договаривались о следующей – в самых неожиданных и сложных для слежки местах. Не буду называть имена этих двух журналистов, так как не уверен, понравится ли им моя откровенность и публичное раскрытие нашей былой конспирации. Можно добавить лишь, что они же меня и спасли. Когда меня посадили в «психушку», они опубликовали статьи о моем аресте в крупнейших итальянских газетах – «Коррьере делла сера» и «Стампа». И это облегчило мою участь, сократило срок пребывания в «психушке». Режим не любил огласки.

С ростом диссидентского движения множились и каналы информационной связи с Западом. У Амальрика были знакомые голландские слависты, Красин установил контакт с американскими журналистами, срочную информацию об арестах, демонстрациях протеста, судах передавал на Запад Петр Якир, к которому эта информация стекалась. Некоторые авторы самиздата устанавливали свои прямые контакты с Западом, как Синявский и Даниэль. Железный занавес прохудился. И сквозь все его дыры выхлестывалось наружу всё накопившееся недовольство, вся ненависть людей к режиму. В этом было главное отличие нашей эпохи от предшествовавших десятилетий, с их герметической изоляцией и тишиной. А слово правды, пробивавшее себе дорогу, было главнейшей опасностью для режима, основанного на лжи. Как сказал Солженицын, одно слово правды весь мир перетянет. Перетянуло.

Моей первой большой удачей с переправкой самиздата за кордон была передача рукописи книги Анатолия Марченко «Мои показания». Отрывки из книги были сразу же переведены на итальянский, опубликованы в журнале «Панорама» и произвели впечатление. Затем появилось русское издание книги, и она, как это стало уже обычным, вернулась обратно в Россию в типографском виде и стала циркулировать тайно, наряду с рукописями самиздата. Самого Марченко я видел всего лишь один раз в промежутке между его двумя посадками. В отличие от нас, интеллигентов, он был простым работягой. И вид у него был типичного работяги, – не похоже было, что это автор одной из самых потрясающих книг о советской тюрьме. Когда я пришел к нему вместе с Павлом Литвиновым, он что-то мастерил, стучал молотком. И, не прерываясь, разговаривал с нами, продолжая стучать. Было видно, что он не способен сидеть без дела и должен всё время что-то мастерить руками, сопровождая работу веселыми прибаутками. Этот его оптимизм был типично мужицкий. Обычно думают, что диссиденство – это удел интеллигенции. На самом же деле, дух дышит, где хочет.

Смерть Марченко, я убежден в том, – на совести Горбачева. Но никто никогда не упрекнул его в этом, не подпустил горького дыма в фимиам перестройщику. И никогда не говорят о том, что Сахаров умер от инфаркта после бурных столкновений с «Горбачём».

Так что же такое – диссидентство?

Самым коротким определением диссидентства XX века было бы такое: диссиденство – это образ жизни. Или еще точнее: это состояние души. Приходят на ум и другие, более наглядные и будоражащие воображение определения в духе пастернаковского определения поэзии («это двух соловьев поединок»). Но остановлюсь.

То, что называют диссидентством, – феномен неуловимый, неформулируемый, нутряной, если хотите. Он редко выкристаллизовывался четко в коллективные акции. Но их-то как раз и изучают, ибо они наиболее легко обозримы. По-моему же, описывать диссидентство надо не в терминах историографии или политики, а скорее, в понятиях психологии или антропологии, или некоей еще не существующей социологии, которую надо было бы специально изобрести для этого.

Что могут сказать исследователи, например, о таком распространенном явлении моего времени в Москве и других крупных городах: люди с университетским образованием шли работать ночными сторожами, или «подсобными рабочими» на овощную базу, или почтальонами (я разносил телеграммы с Центрального Московского телеграфа, получая 20 копеек в час); что могут сказать они, если не знают причин людских действий, их жизненного порыва, в основе которого лежало не что иное как моральная брезгливость, нежелание участвовать во лжи режима, как призывал и Солженицын тоже. Это и есть диссидентство поведенческое. Приходит на ум стих замечательного поэта Коли Рубцова: «Мужику микрофон подносят, тянут слово из мужика…» Попытки принизить значение диссидентства и преуменьшить его размеры нелепы. Достаточно вспомнить, что когда Ельцин одним лишь росчерком пера объявил вне закона компартию, правившую 80 лет, во всей огромной стране не нашлось никого, кто бы встал на ее защиту. Можно сказать, что в тот момент весь народ стал «диссидентом».

Коммунистический режим был не просто политическим деспотизмом, а умерщвлением жизни во всех ее проявлениях. И можно насчитать столько видов диссидентства, сколько есть ее, жизни, проявлений. Ну как надо было относиться к режиму, который запрещал читать Библию и сажал в лагерь за ее распространение? К режиму, при котором попытка бежать за границу каралась смертной казнью и специальным законом была введена смертная казнь даже для детей? К режиму, при котором сообщество любителей изящной словесности, переименованное в ССП, встречало аплодисментами заявление о том, что произнести имя поэта Пастернака – это всё равно, что «издать неприличный звук в обществе»? При котором наука генетика считалась преступлением (противоречила марксистским догмам) – равно как и ношение узких панталон и коротких юбок? К режиму, который заставлял производить никому не нужную, гнившую на складах продукцию, в то время как в магазинах был острый дефицит всего: от гвоздей и мяса – до автомобилей? К режиму, который карал родственников оппозиционеров (закон о ЧСВН – «членах семьи врагов народа»), Надо бы включить в школьные хрестоматии потрясающий рассказ о судьбе такой ЧСВН, Маши Любимовой, из книги Василия Гроссмана «Все течет».

Человек, наделенный умом и душой, задыхался в этой атмосфере. Чтобы что-то понять, надо погрузиться в мироощущение, в душевный настрой человека «эпохи москвошвея» с его усилиями хватать ртом «краденый воздух» (по Мандельштаму).

О существовании некоего собратства еще живых, не сдавшихся людей, я узнал, когда пришел в гости к Павлу Литвинову. Это было в начале 60-х годов; квартира