Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

молчаливые; многие обвязаны окровавленными грязными бинтами. Изредка попадались в общем потоке медленно ползущие телеги, запряженные лошадьми, – в телегах лежали тяжелораненые. При виде всего этого невольно подкатывали к горлу рыдания. Сюрреальной была именно сопровождавшая эту массовую сцену глухая тишина. И всё это – на фоне еще звучащих в ушах помпезных лозунгов о несокрушимой мощи Красной армии, способной уничтожить любого врага под мудрым руководством Великого Вождя.

Моя семья вернулась в освобожденный Ростов из эвакуации в 1943 году, и почтальон стал регулярно приносить письма от дяди Володи из ГУЛага, из концлагеря. Дядя Володя был арестован перед войной, восемнадцатилетним студентом художественного училища, потому что невеста донесла, что он ведет крамольный дневник. Потом она ужасно мучилась, хотела покончить с собой. Оглушительная пропаганда о «бдительности» отравляла мозг.

Когда дядю арестовали, я был совсем маленьким и не осознал его исчезновения. Теперь же попросил домашних дать мне его адрес, – сказал, что хочу написать ему письмо и что это ему будет приятно. Все удивились, но адрес дали. И я написал, а он мне ответил. И потом рассказывал, как был ужасно удивлен, когда в лагере вдруг получил письмо, написанное детскими каракулями.

Вернулся из лагеря он неожиданно. Кажется, попал под какую-то послевоенную амнистию. Однажды раздался звонок, я пошел открыть дверь. На пороге стоял незнакомый человек, но я мгновенно, по выражению его лица, понял, кто он такой и откуда, и ничего не спрашивая, распахнул дверь и побежал звать бабушку. А она, по одному лишь звуку моего голоса, что-то поняла и на своих подкашивающихся, старческих ногах ринулась в прихожую.

Потом, много лет спустя, я вдруг вспомнил то дядино лицо, когда увидел фото Надежды Мандельштам. Оно ходило в самиздате вместе с ее «Завещанием». Я смотрел на ее лицо и не мог оторваться: та же поражающая печать страшного опыта, преображающего человека. А ведь она не прошла через лагерь, а была лишь в «большой зоне».

Дядя был очень талантливым художником. Но молодой, некрепкий еще организм не выдержал лагерного голода на Воркуте, он заболел туберкулезом. Умер молодым, не успел раскрыться полностью, реализоваться. Этот мой опыт встречи со страшным страданием не был какой-то редкостью. По сообщению Генеральной прокуратуры России депутатам Государственной думы, общее число жертв политических репрессий за сталинский и послесталинский период составляет 50 миллионов 114 тысяч 267 человек. К этому надо еще прибавить 12 миллионов жертв ленинского периода. Так что практически каждый третий житель России был так или иначе репрессирован. И каждая советская семья претерпела насилие власти. Лучше всех, на мой взгляд, определил коммунистический режим и его деятельность Иван Бунин, сказавший: «Я лично совершенно убежден, что низменней, лживее, злей и деспотичней этой деятельности еще не было в человеческой истории даже в самые подлые и кровавые времена».

То мое письмо дяде было первым, написанным мною диссидентским документом. Примерно в то же время я совершил и свой первый диссидентский поступок. Я учился играть на фортепьяно. Учительница музыки пожаловалась мне, что, к сожалению, она не может дать мне для домашних упражнений «Хорошо темперированный клавир» Баха, потому что Бах – реакционный композитор и он запрещен. (Напомню, что в Китае во время «культурной революции» одному известному пианисту отрубили пальцы за то, что он осмелился исполнять «буржуазную» музыку Бетховена.) После разговора с учительницей я решил во что бы то ни стало раздобыть ноты этого реакционного композитора. Эта моя диссидентская акция оказалась нелегкой.

В военные годы американцы стали слать нам свои автомашины (как, впрочем, и самолеты «Дуглас», – и многое, многое другое), чтобы советская армия передвигалась не на лошадях. Десятки тысяч прекрасных «студебеккеров» и «виллисов» заполнили улицы послевоенных советских городов. Впечатление от этого было шоковым: гигантская мощь американской экономики зримым образом предстала перед глазами. Началось стихийное «диссидентство» шоферов. Они восхищались этими чудесными машинами, легко проходившими даже по советским дорогам с их непролазной грязью. Не могли нахвалиться. Режиму пришлось ввести в уголовный кодекс специальную новую статью – ВАТ: «восхваление американской техники». Тысячи людей пошли в лагеря по этой статье. Наряду с ВАТ, ввели также и – ВАД: «восхваление американской демократии». Достаточно было просто сказать, что в США – свободные выборы и свободная печать, чтобы загреметь в концлагерь. Замечу, я никогда ничего не читал об этом в исследованиях о диссидентстве.

Удивительно, что такое «стихийное диссидентство» возникало при полном отсутствии в стране информации. Но интуицию обмануть невозможно. Пути мысли человеческой неуловимы. Коммунистическая утопия рухнула именно из-за своего примитивного подхода к жизни и непонимания природы человека. Чем оглушительнее становилась советская пропаганда, тем многочисленнее сочиняемые народом остроумнейшие, до гениальности, антисоветские анекдоты, передававшиеся из уст в уста. За них тоже сажали беспощадно. Абсурд системы и смехотворность пропаганды анекдот раскрывал великолепно. Убивал комсистему смехом. Собрания этих анекдотов (к сожалению, неполные, многие анекдоты пропали навсегда) представляют собой подлинную энциклопедию советской жизни. Но и эти народные диссиденты, рассказчики анекдотов, не фигурируют в исследованиях о той эпохе.

Зачем я всё это пишу? Я не собираюсь излагать историю диссидентства, в общих чертах она описана. «Диссидентство»… слово-то какое противное… Мы никогда не пользовались этим словом, говорили: «инакомыслие», «противостояние», «сопротивление». Но сегодня слово уже прочно вошло в обиход и приходится к нему прибегать, чтобы не выглядеть экстравагантным. Пользуюсь им и я, в попытке раскрыть изнутри, в экзистенциальной глубине и жизненной реальности, это определение.

Я рвался из провинции в столицу. Мне казалось, что тягучая и мертвящая атмосфера только здесь, на окраине, а там, в центре, кипит настоящая жизнь. Я поехал в северную столицу (рука не поворачивается написать ее тогдашнее название) и поступил на только что открывшееся итальянское отделение филологического факультета университета. Я уже тогда был захвачен мечтой об Италии как о стране красоты, солнца, искусства и свободы. Но вместо бурной интеллектуальной жизни я встретил в университете атмосферу истерики и страха. Только что вышла брошюрка Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Все ждали погромов. Первые головы уже полетели. Срочно устраивались семинары по изучению «гениального произведения товарища Сталина». Изучение это поспешно вводилось в наши учебные программы. Главной дисциплиной на всех факультетах, которой отводилось много часов и обязательный экзамен по которой был непременным условием перехода на следующий курс, стали «Основы марксизма-ленинизма». Посещение лекций было обязательным, под них отводилась самая большая и престижная аудитория мест на триста. Но сидело на лекциях в этой аудитории человек 10–15 – комсомольский актив, мечтавший о карьере. Это красноречиво говорило о настроении студенчества. Позже Левитин-Краснов, внимательный наблюдатель советской жизни,