Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

В современной социологии есть такое выражение – «группа риска». Промышленных рабочих рубежа XIX – ХХ вв. можно было бы отнести к этой группе. Технический прогресс шел значительно быстрее, чем мог к нему адаптироваться человек. Да и прогресс этот был относителен: новая техника была весьма несовершенной и представляла опасность для тех, кто пользовался ею, а если и рабочий еще к этой технике не приспособился – дело совсем плохо. Например, пока в производство прочно не вошел индивидуальный электромотор, машины и станки в цехах получали энергию от паровых машин, а то и водяных колес, передававших вращательное движение огромным, шедшим через все производственное помещение валам со свисавшими с них приводными ремнями. Рабочий-станочник, чтобы пустить в ход механизм, остановить его или изменить скорость, должен был с помощью железного рычага надеть уже вращающийся приводной ремень на шкив, на ходу перебросить его с одного шкива на другой, сбросить его. Попасть одеждой, рукой или длинными волосами между ремнем и шкивом – секундное дело, тем более что ремни эти свисали по всему цеху, возле каждого механизма. Костромской купец М. С. Чумаков описывает в дневнике за 1882 г. несчастный случай на семейной паровой мельнице, случившийся с малолетним рабочим: «Тут он пришел в себя, многих стал узнавать, называя по имени крупчатника и меня, говоря при этом, что по своей неосторожности попал: стал надевать на привод ремень, хотелось ему отточить железку для ножика. Все это он говорил при твердой памяти и даже каялся священнику, так как его приобщали святых Тайн. Тотчас же был приглашен доктор Горелин для операции ноги… Рабочий погибший… одиннадцати лет, находился при обойке мальчиком, но в то время обойка не шла» (94; 146). Итак, рабочий погиб не в том отделении предприятия, где должен был работать, и попытался самовольно воспользоваться механизмом для личного дела – изготовления ножа: двойное нарушение правил. Автор бывал свидетелем подобных случаев и в свою бытность рабочим.

Пресса того времени пестрит сообщениями о несчастных случаях на транспорте и производстве. Их обычная причина – легкомыслие, неловкость, невнимание и тривиальное разгильдяйство в виде пренебрежения правилами техники безопасности. Это наши национальные причины. В 80-х гг. XIX в. в Германии и Австрии на 100 рабочих было два случая травматизма, в России – от 7 до 14; при этом фиксировались в России только серьезные случаи, с утерей трудоспособности более чем на два дня, да и то с пропусками. По вине рабочих в Англии и Германии происходило до 20 % несчастных случаев. У нас инспекция не фиксировала виновников, но известный экономист И. И. Янжул писал, что «довольно значительная доля несчастий от машин происходит от чистки их во время хода или действия», что запрещалось правилами. При этом, от 45 до 67 % несчастных случаев приходилось на долю малолетних, как известно, отличающихся не только неопытностью, но и легкомыслием, и неосторожностью. О роли неаккуратности косвенно свидетельствует тот факт, что несчастные происшествия с мужчинами случались в 3–3,6 раза чаще, чем с женщинами, которые более аккуратны и осторожны. Наконец, в России доля летальных исходов при несчастных случаях была в 1,5 раза выше, чем на Западе (112; 262, 263).

В пекарне

Нам довелось рассказать о многообразной русской снеди и о множестве лоточников, торговавших коврижками да пряниками, маковниками да грешневиками. А ведь кто-то все это делал – не городской ли рабочий люд? Именно города и славились своими лакомствами – вяземскими коврижками, тульскими да городецкими пряниками, московскими калачами да сайками. И бесчисленные пекари да кондитеры вручную месили тысячи пудов теста и вставали за полночь к пылающим печам, чтобы утром горожанин мог откушать чаю или кофию с горячим калачом, мягкой сайкой или вкусным кренделем.

А еще кто-то ведь шил горожанам одежду и обувь, делал мебель и игрушки, дверные замки и ножи и т. д. Сегодня все это производится на фабриках – швейных, обувных, мебельных, игрушечных, металлоизделий… А тогда таких фабрик еще не существовало: легкая промышленность ограничивалась производством сукон, холста и иного текстиля. Все это производилось огромной армией кустарей, работавших отчасти по заказу, отчасти же малыми партиями, на рынок; такой кустарь производил товар для скупщика, а то и сам по старинке, отсидев в мастерской неделю, в воскресенье сам выносил свой товар на базар.

Развитое кустарное производство вело и к дифференциации самого кустаря. Портной, например, работал только верхнее платье. Скрестив босые ноги, сидел он на «катке», невысоком, но широком и массивном столе, и стежок к стежку простегивал швы, предварительно пройдясь по каждому зубом, чтобы шов был ровнее и плотнее. Современники иной раз отмечали кривые ноги и сутулость слабогрудых портных. Так оно и немудрено: учиться портновскому делу начинали с мальчиков, а всю жизнь просидев на катке – ноги калачиком, – поневоле сгорбишься и ноги согнешь. «Работа в мастерских начиналась в 5–6 часов утра, – вспоминал сын хозяина портновского заведения. – Хозяин вставал раньше всех, выходил в мастерскую и начинал будить мастеров. Проснувшись и умывшись, мастера уходили в трактир пить чай, а ученики прибирали мастерскую, чая им не полагалось…

После утреннего чая работа производилась до 12 часов дня. Ровно в 12 обедали…

После обеда работали до 4 часов и снова шли в трактир…

В 10 часов ужинали и ложились спать на том же катке, на котором работали. Спали вповалку, но у каждого была своя постель – подушка с засаленной, годами не стиранной наволочкой, какая-нибудь войлочная подстилка и грязное ситцевое одеяло» (15; 41–42).

Среди портных выделялись штуковщики, способные так заштуковать, заштопать тоненькой шелковинкой некстати появившуюся прореху на парадном фраке, что и зная о ней, все равно не заметишь. Конечно, такая штуковка большей частью была недолговечной. Были и такие мастаки среди недобросовестных портных, что стачивали целые пластины сукна из «шмука», обрезков, оставшихся после других заказов, подбирая их по цвету и фактуре. Разумеется, платье из шмука шло только на базар. Эти шмуклеры большей частью были из еврейской бедноты, противозаконно ютившейся по трущобам больших городов: голод не тетка, а в хорошие дорогие портные не всякому дано было выбиться. Шмуклерами же звались и скорняки, тачавшие пластины меха на воротники и подбой из обрезков и красившие кошку под бобра.

От портных отличались белошвейки, занимавшиеся только бельем – постельным и носильным. Работа эта была тонкая, требовала чистоты и внимания: шов на суконной шинели или даже на фраке не так заметен, как на сорочке тонкого голландского полотна.

Сапожник в городе нередко был пришлым. По всей России расходились сапожники-кимряки да калязинцы из огромного села Кимры и из рядом лежащего города Калязина Тверской губернии. Такой кимряк снимал у домовладельца каморку в полуподвале, а иной раз и «полсвета»: половину каморки, разделенной деревянной перегородкой как раз посередине окна. Надев большой кожаный фартук, работал сапожник, сидя на «липке»: низенькой табуретке с кожаным сиденьем. Размоченная кожа туго натягивалась на березовые разборные колодки по форме ноги и прикалывалась к ним шпильками. Когда кожа высохнет и приобретет формы ступни, кленовыми или березовыми гвоздями пришивали подошву, тачали и прибивали каблук, зашивали шов на заднике и голенище. Колодка внутри разбиралась, вынималась, подшивался поднаряд, а если заказчик требовал, в задник вшивались две берестяные полоски, чтобы сапоги были «со скрипом». Такие вытяжные, под самое колено сапоги с цельными головками из одного куска с голенищем и с одним только задним швом шились только в России и известны как «русские». На Западе сапоги тачались составные, с пришивными головками и передами, с голенищами на застежках: где же цивилизованному европейскому сапожнику собственными зубами натягивать кожу на колодки! Деревянными гвоздями подошва пришивалась не из бедности, а для лучшего качества обуви: при намокании кожи вместе с ней намокала и деревянная шпилька и, разбухая, плотно закрывала дырочку, в которой сидела. А чтобы сапоги не текли по шву, русские сапожники не пользовались стальной иглой. В проколотую тоненьким шильцем дырочку пропускалась просмоленная дратва с всученной в ее кончик свиной щетинкой. Обучение сапожному ремеслу и начиналось с просмолки дратвы сапожным варом и всучивания щетинки, а чтобы дело шло лучше, учитель время от времени прохаживался березовой колодкой по спине и голове непонятливого ученика: без бойла ученичества не бывало среди сапожников.