Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Так что обязанности старинного дворника были весьма многообразны, не в пример нашим нынешним блюстителям чистоты, ограничивающимся посыпанием тротуаров солью.

Быть бы Григорию революционно настроенным врагом «господ» разного рода, идейным пролетарием. Ан нет. Дворники были ближайшими и ретивыми помощниками полиции, их даже специально привлекали для разгона уличных беспорядков, для чего они вооружались метлами с крепкими держаками. Не потому ли дворники и остались вне поля зрения историков рабочего класса?

Примерно таково же было житье и швейцара при многоквартирном доме: швейцарская в полуподвале, выходящая в парадный подъезд, наблюдение за входящими-выходящими, гривенники от припозднившихся обитателей дома, сборы с них же по праздникам, отсутствие покоя днем и ночью, уборка подъезда, натирка медных ручек и светильников, протирка стекол… Именно не жизнь, а житье: утром встанешь – и за вытье.

В жанре физиологического очерка писал и полузабытый нынче московский писатель И. Т. Кокорев. Трудно удержаться от соблазна обильно процитировать его «Кухарку»:

«Жалованье красная цена шесть рублей, да за шестерых и делай: ты и лакей, и горничная, и прачка, и кухарка. Еще куры не вставали, а ты уж будь на ногах, принеси дров, воды, на рынок надобно идти, а придешь с рынку – сапоги барину вычистишь, одежду пересмотришь, умыться подашь; а тут самовар наставляй, а тут печку пора топить, в лавочку раз десять сбегай, комнаты прибери; в иной день стирка, глаженье; тут на стол велят подавать, беги опять в лавочку – то, се, пятое: до обеда-то так тебя умает, что и кусок в горло не пойдет… Еще хорошо, что заведенья-то большого нет…

– А кто твои хозяева?

– Господа, да не настоящие, так себе – из благородных. Сам-то служит в новоституте, да по домам ездит уроки задавать. Достатка большого нет. Только что концы с концами сводят… А добрые люди, грех сказать худое слово, и не капризные, и не гордые. Этак, года с два тому, жила я у одного барина… Так тот, бывало, никогда не назовет тебя крещеным именем, знай орет: «Эй, человек, братец!» – «Какой же, говорю, сударь, я человек?» – «Кто же ты?» – «Известно, говорю, кто, совсем другого сложения». – «Ну, говорит, когда ты не человек, так у меня вот какое заведение: слушай!» – и засвистит, бывало… «Ну уж, после такого сраму, говорю я, пожалуйте расчет». Взяла да отошла, а три гривенника так-таки ужулил, не отдал!.. А здесь нельзя пожаловаться: Акулина да Акулина либо Ивановна. А сама барыня точно из милости просит тебя сделать что-нибудь: «Пожалуйста, говорит, милая, послушай, говорит, Акулинушка!». Хорошие люди. Жалованье хоть и небольшое, а на плату поискать таких. Чай идет всегда отсыпной, не спивки, пью, сколько душе угодно; пришел кто в гости – запрету нет, станови самовар, барыня и чаю пожалует. Здесь сама себе я госпожа. Искупила что на рынке или в лавочке, отдала отчет – и ладно; не станут скиляжничать, допытываться до последней денежки… А в другом месте живешь, так горничная на тебя наябедничает, нянька в уши хозяевам нашептывает, лакей либо кучер что сплутовал, а на тебе спрашивается… Одно лишь забольно: насчет подарков очень скудно. Год-годской живши, только и награжденья получила, что линючий платчишко к Святой. Заговаривала не раз, что у хороших хозяев так не водится, да мои-то иль вдомек не возьмут, или подняться им не из чего.

– А разве у других хозяев по многу дарят?

– У хороших-то? Как и водится. Жила я у купца Митюшина, по восьми рублей на месяц получала, кушанье шло с одного стола с хозяевами; а дом-то какой – полная чаша, все готовое: и мука, и крупа, и солонина, и капуста… Бывало, окромя годовых праздников, и в свои именины, и в женины, и в твои – всякий раз дарит тебе: то ситцу на платье, то платок прохоровский либо шелковую косынку…

– Гм!.. Стало быть, у купцов хорошо жить?

– Ну, это как случится. Всякие бывают. Иной попадется такой жидомор, что алтынничает хуже всякого кащея. Какой у кого карактер. Коли сам хорош, так иногда сама-то перец горошчатый либо семь хозяев в одной семье. У немцев тоже жить оченно хорошо. Только строгости большие: уж этак что-нибудь… мало-мальски… чуть заметят, сейчас и пашпорт в руки. Штрафами допекают» (88; 40–41).

К кокоревской кухарке мы еще вернемся, сейчас же лишь подчеркнем, что хлопот у нее, при в общем-то неплохом для 40-х гг. XIX в. жалованьи (сравним с двенадцатирублевым жалованьем городничего) и житье на всем готовом, хлопот столько, что иной трехрублевый писец в уездном суде, пожалуй, не пошел бы на такую должность, даже если бы и умел готовить. Объясним также, что при найме прислуги хозяева забирали себе паспорта, чтобы застраховаться от покраж и прочих неприятностей.

Дворник, швейцар худо-бедно, но имели собственное жилище, пусть и в полуподвале. Где же обитала кухарка?

«Вот кухня – что-то вроде комнаты, более или менее закопченной, так что иногда трудно решить, из какого материала построена она. В кухне печь, простая русская, сложенная из кирпичей, не хитро, но удачно приспособленная к своему назначению, – печь с печкою (плитой? – Л. Б.), иногда даже с полатями. Далее глазам представляются две-три полки, на которых стройно расставлена разная кухонная посуда; потом следуют: самовар, блистающий на почетном месте; стол почтенных лет, но всегда вымытый на загляденье, и около него скамья, вероятно для противоположности, более или менее серого цвета; рукомойник, семья ухватов и кое-какой домашний скарб довершают принадлежности кухни. Тут и постель кухарки, и имущество ее, заключающееся в небольшом сундуке; тут красуются и двухвершковое зеркальце, обклеенное бумагою, и рядом с ним налеплена какая-нибудь «греческая героиня Бобелина», или картинка с помадной банки; тут и лук растет на окне, а иногда судьба занесет и герань; здесь и чайник с отбитым рыльцем, окруженный двумя-тремя чашками, в соседстве с какою-то зеленою стеклянною посудой, выглядывает с полки» (88; 42–43).

Представляется, нет нужды, да нет и возможности продолжать цитирование. Лучше прямо отослать любознательного читателя к Кокореву, а с нелюбознательного и этого станется. Житьишко всех этих дворников, швейцаров, горничных, камердинеров, лакеев, кучеров собственных выездов довольно серенькое. Комнатной прислуге тоже чуть ли не с рассвета приходится хлопотать: господскую обувь начисти, платье вытряси, вычисти, а то и погладь, подшей, умыться подай, побрей или причеши, комнаты прибери, вымети, пыль вытри, двери открой-закрой, о гостях доложи, а если хозяева отправились в театр, на бал, в гости – жди их в передней хоть до утра. Кучер, если конюха нет, не только ездит с господами и ожидает их, сидя на козлах, и в дождь, и в мороз, и в метель, но и за лошадьми должен ухаживать, чистить их, кормить-поить, к кузнецу водить, экипаж мыть, колеса подмазывать, сбрую начищать да чинить.

И как при крепостном праве бесчисленная прислуга в барских домах не имела своего угла, спала вповалку на полу на кошмах, покрываясь собственным платьем, так и позже наемная прислуга большей частью обитала, где и как придется. Когда, после смерти мужа, мать Е. А. Андреевой-Бальмонт, очевидно, уже в самом конце 70-х – начале 80-х гг. выстроила на своем обширном московском дворе под жильцов «двухэтажный дом с четырьмя квартирами, выходящими в переулок, и еще два небольших изящных особняка», в этих небольших квартирах были «три-четыре комнаты и со всевозможными удобствами: с чердаком, погребом, с комнатками для кухарки и для лакея, что было тогда большим новшеством. В старых квартирах кухарка спала обыкновенно в кухне, для лакея не было специального места, он спал где-нибудь в углу передней на сундуке или в коридоре на полу» (6; 163–164).