Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

Вот только пользы делу от подобных знаний – чуть. Ясно на сегодня лишь одно: за взорванную квартиру придётся платить даже в том случае, если суд признает Андрюшу невменяемым.

– Суд – это одно, а жизнь – совсем другое, – сообщил мне на предварительном слушании владелец квартиры. Его зовут Владимир Степанович, он улыбается чаще, чем надо, и касается плеча собеседника с таким видом, словно это не плечо, а скамейка с табличкой «Осторожно, окрашено!». – Вам всё равно придется выплатить мне всю сумму полностью. – И Владимир Степанович глянул на свои пальцы так, будто испачкался в краске.

Владельцы трёх других квартир, пострадавших от взрыва газа, тоже написали заявления в суд и требуют оплаты ущерба.

Сумма долга будет непомерной, немыслимой! Это не долг, а Долг с заглавной буквы… «Но кто-то ведь должен за всё это платить», – резонно заметил один из жильцов дома на Цвиллинга.

Андрюшу выписали из больницы только в марте, и уже на следующий день я отвезла его на Агафуры. Шла потом к автобусной остановке и думала: наверное, если бы он погиб при том взрыве, всем было бы легче.

На предварительном слушании ко мне подошла мама погибшего газовщика. Она не знала, что сказать, – просто плакала. И я не знала, что сказать, но при этом не могла выдавить из себя даже самой маленькой слезинки: я умела плакать только в детстве.

– Ваня был таким хорошим мальчиком, – проговорила наконец та несчастная женщина, и кто-то увёл её в сторону.

Правильно я сделала, уговорив маму не ходить на слушание, она бы этой встречи точно не перенесла.

Рядом с приёмным отделением растёт калина; странно, я её здесь раньше не замечала. Мама мне рассказывала когда-то давно, что европейцы называли калину «деревом путников».

Горьким же был их путь.

Екатеринбург, май – июнь 1920 г.

8 мая

Сегодня Костя уехал в Москву и Петроград. Это, в сущности, огромное для нас событие я приняла почти спокойно. Между тем времена тревожные. Поляки наступают, с Финляндией осложнения, мы не знаем, что делается на свете, и, как в темноте, идём навстречу неизвестному будущему. Костя может и захворать, и быть отрезанным, а между тем я первый раз столь спокойно провожаю его. Кажется, смерть детей так ушибла меня, что для многих душевных движений я уже неспособна. И сегодня вечером, стирая Юле платье, я заплакала, слыша паровозные свистки, не о Косте, который, может быть, уезжал с тем поездом, а о любимом своём маленьком Цике.

Да, нет Цики, нет Алёши, нет Маши, но нет и Глеба, лежащего с шестью пулями в груди где-то в далёкой Сибири, нет моей мамы, нет старухи няньки, погибшей от тифа. Многих ещё кругом людей, знакомых и полузнакомых, унесли испанка и тиф. Страшный был год. Неужели возможно подобное в дальнейшем?

Жить нам стало ещё труднее. Теперь я считаюсь преподавательницей французского языка в институте, но дела у меня мало, и пока что я, кажется, ничем себя не зарекомендовала, разве в худую сторону.

13 июня

Мне хочется опять писать объективный дневник. Слишком тяжело рыться в своей душе и в своих воспоминаниях.

Стоит жара, сушь. В огородах всё растет плохо… Когда подумаешь, что и так хлеба мало, а вдруг ещё неурожай, даже страшно становится. Муку за первую половину июня выдавали обыкновенно около 7-го, а в этом месяце и сейчас ещё нет. Хорошо, что благодаря Завириной мне удалось купить 2 пуда муки. Весь месяц были сыты, и Косте ещё сухарей насушила в дорогу.

Вчера я до трёх часов ночи читала «Le Père Goriot». Сегодня тоже хочется почитать, а завтра надо идти в районную узнавать насчёт муки.

15 июня

Вчера была на «торжественном заседании в театре» по поводу открытия Уральского горного института, но оно вышло и не торжественное, и довольно-таки скучное. Речи ничего нового не внесли сверх того, что было сказано на Совете. Стоило, может быть, ограничиться для осведомления публики напечатанием статьи в «Уральском рабочем», но ораторам хотелось выступить, особенно Раевскому. Есть же такие несчастные люди, которым во что бы то ни стало надо быть центром внимания! И как он расхаживал по сцене, желая держаться свободно, а на самом деле раздражал своим маятникообразным движением. Между прочим, у этого Раевского волосы завиты щипцами!

Муку я всё же получила: стояли с восьми до часу, была в очереди 122-й, устала и ничего больше делать не могла, только напекла детям оладий. Вечером поливала свой огород.

21 июня

Вчера был сильный дождь. Сегодня целый день холодно, ветрено и сыро. А дети не обуты. Как я пробьюсь с ними без обуви?

Цики, моего милого, нежного сына, недостает мне. Всегда я его вижу перед собою. Вот бы он поговорил со мною! За столом он бы больше других расспрашивал и слушал тоже… Больше всех детей он любил слушать, хотя и был всех болтливее. Милое, золотое сердечко. Миша ласков и внимателен, но в нём нет Костиного огня. Есть что-то в Андрюше, но Андрюша так ещё мал и глуп, кто знает, что из него развернётся? А Юля? Вот беда с кем будет… И странно, что у родителей, живущих главным образом умственными интересами, дочь совершенно не интересуется ничем, кроме кукол, игры, нарядов… Но ей всего девять лет, быть может, после всё это придёт?

Дети ничему не учатся, и учить мне их некогда. Ещё изредка Мишу заставлю почитать по-французски, а с музыкой совсем плохо. Хотела отдать Мишу в музыкальную школу, но, зайдя в помещение, испугалась… Пол покрыт семечками, кругом грязь, пыль. В неуютной большой полупустой комнате еврейского клуба стоит до невероятности разбитое пианино, которое облепили девочки, и учительница со скучающим видом занимается с каждой по пятнадцать минут. Из такой обстановки только бежать. А ведь Миша так музыкален!

Читала Верлена. Некоторые стихи мне нравятся, и настроение его я понимаю. Мне всегда жаль поэтов… Такое богатство души, и отклика не всегда найдёшь. Трудно ведь сыскать созвучную душу. Вот уж мы с Костей и дружны были, и жили хорошо, а всегда ли мы понимали друг друга? Увы! А между тем моя душа была не из бедных…

23 июня

Сегодня весь день льёт, но не холодно. Даже хорошо! Поправятся посевы, огороды. Целый день я сегодня стирала. Дети очень шумны и постоянно ссорились.

Бабушка Марья Степановна (Костина мама) как-то разоткровенничалась, мне хочется за нею записать. Небезынтересно. Она была нелюбимой дочкой, хотя с детства была красива, но и брат её был красив. Подростком Машенька жила у тётки, которую вспоминает с благодарностью. Тётка была хорошая хозяйка, должно быть, оттуда бабушка вынесла свою опрятность и хозяйственность. Был у Машеньки товарищ детства, Александр Шерстильников, кавалер на прогулках и в театры. Он ей нравился, но ухаживаний с его стороны не было, да она об этом и не думала. Тётка стала сватать её за Шерстильникова, вот тогда он сделал предложение, но тут уж Машеньке не понравилось, что он раньше ничего не говорил: точно не по любви сватается, а по тёткиным увещаниям! Между тем ей исполнилось уже лет двадцать семь. Вот тут и повстречался ей Константин Никанорович Матвеев. Он был, по-видимому, и красив, и умён. Константин Никанорович её развивал, и она первое время считала, что живут они хорошо. Причём обе стороны выговорили себе полную свободу, а также было решено, что жена не должна быть на шее мужа, и Машенька сдала экзамен на начальную учительницу.