Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

Вот с того дня у нас с Людо и начались «непримиримые разногласия»: мы ссорились по каждому пустяку, но каждый при этом понимал, из-за чего мы на самом деле ругаемся! И не расскажешь никому из подружек, потому что стыдно… Я терпела ещё два с лишним года и даже на что-то надеялась. Так некоторые женщины терпят своих никчёмных мужей «ради детей», а когда дети вырастают, не разводятся уже «ради наследства», ведь не оставлять же детей без квартиры! Получается, что вся жизнь проходит в ожидании нового старта, который никогда не настанет… Но у меня-то не было детей, ради которых следовало терпеть постылого мужа!

– Ты совершаешь чудовищную ошибку, – сказала мне по телефону мама. – А ведь я мечтала, что хотя бы у тебя всё будет хорошо. Что ты выйдешь замуж за этого своего француза!

«Вот те раз, капитан Гаттерас!» – шутил, помнится, Димка. Я-то считала, что мама ждёт меня дома, в России, а она, оказывается, говорила это из суеверия, чтобы не сглазить моё «счастье».

– Ну посиди ещё полгодика во Франции, подумай, – умоляла мама, но я уже точно решила вернуться на родину.

И когда Людо с торжественным видом преподнёс мне коробочку с фамильным обручальным кольцом Дюма, я не почувствовала ничего, кроме досады и жалости к нему, такому хорошему и такому… безнадёжному. Мы поехали в Цюрих, разругались, я вернула ему кольцо, Людо съехал из нашей общей квартиры, а я отправилась в туристическое агентство за билетом в Москву.

Сотрудник агентства как две капли воды походил на того чёрного умельца из пип-шоу – скорее всего, это было просто внешнее сходство, но оно меня очень взволновало. А его взволновали мои взгляды, с которыми я ничего не могла поделать: пялилась, как голодный человек на свежий багет в витрине, на его длинные красивые пальцы и мягкие губы. Его звали Антуан, как Сент-Экзюпери, и он категорически не хотел быть ответственным за тех, кого приручил. Я не успела спросить, когда его день рождения, но не сомневаюсь, что наша совместимость по той таблице – сто процентов!

Я благодарна Антуану не только за то, что он сделал мне скидку на билет до Москвы, на которую я не имела никаких прав. Ему потребовалось всего лишь двадцать минут, чтобы доказать мою абсолютную женскую состоятельность! Я не какая-то разнесчастная мадам Фригидность, у меня всё работает, как должно работать, и даже лучше! «Ты прекрасна, мне было так хорошо с тобой!» – Антуан сократил обязательную программу прощания до нескольких слов, но я на него нисколько не рассердилась – и не обиделась, что он не спросил мой номер телефона. Провожала его в то утро с улыбкой на лице! Смотрела в окно, как он ловит такси, как, потягиваясь всем телом, зевает (мы не спали ни минуты!), и чувствовала такую благодарность…

Наша консьержка, любопытная как чёрт, тут же вывела гулять свою болонку, но только открыла рот, чтобы спросить, откуда держит путь этакий красавец, как Антуан уже сел в такси. Но прежде – я видела! – поднял голову вверх, к моему окну, и сверкнул на прощание улыбкой. Честное слово, она сияла лучше всякого фамильного кольца…

А теперь я должна рассказать о том, что произошло сегодня. На кафедру, где я сейчас работаю, принесли пригласительные билеты на художественную выставку под названием «Монохром». Как было сказано в приглашении, «Монохром» – это попытка супружеского дуэта художников Антонины и Юрия А. отразить скорость и переменчивость современной жизни с помощью минимальных средств.

– Проще говоря, Ксень-Сергеевна, все будет намалёвано одним цветом, – пояснил, ухмыляясь, младший преподаватель Шапошников (он изучает творчество У.Х. Одена, но выглядит при этом так, будто специализируется на тюремном фольклоре). Именно Шапошников и принёс на кафедру эти приглашения. Прямо под названием выставки прыгали красные буквы: «Фуршет».

Шапошников давно уже оказывает мне разнообразные знаки внимания, порой довольно утомительные. Почему-то он вообразил, что мы с ним, как «самые молодые», должны держаться вместе, но я никаких предпосылок к этому не вижу и Шапошникова вместе с его знаками внимания обхожу стороной. Он, хоть и специалист по творчеству одного из самых утончённых поэтов XX века, сам при этом лишён какой-либо тонкости чувств. Моего пренебрежения он категорически не замечает, наверное, поэтому и предложил пойти на выставку вместе.

– Ой, я вряд ли смогу, столько дел, столько дел… – сказала я, машинально повертев в руках приглашение.

– Ну и зря, – огорчился Шапошников, – там будет бухло и власти. Даже Кудряшов, говорят, придёт.

– Да что вы, прямо сам Кудряшов? – заинтересовалась профессор Харченко. – Он такой эффектный мужчина! И, похоже, большой умница.

Я в своей мини-эмиграции упустила из виду политический климат города. И понятия не имела о том, что эффектный умница Кудряшов занимает пост председателя какого-то там комитета местной Думы! Словом, то ли от скуки, то ли от желания проверить свои догадки (мой ли это одноклассник – Кудряшов – и насколько он эффектный?) я отправилась всё-таки на эту самую выставку, и она оказалась скучной ровно настолько, насколько ожидалось. Шапошников вился рядом, как голодный июльский шмель: наполнял мой бокал вином (отвратительным!) и подтаскивал пирожные, выложенные на куски картона и подозрительно напоминающие работы на стенах: тоскливые, как жизнь, лишённая таланта.

Люди на выставке непрерывно болтали, звенели бокалами и лишь изредка вспоминали про художников – печальную пару, сиротливо стоявшую у окна. А потом все резко стихли – и в галерею будто бы ворвался свежий ветер! Это вошёл со своей свитой всё-таки он, мой бывший одноклассник, аллегорически воплотивший в себе сразу две власти: политическую и мужскую. Как же он изменился, наш скромный Лёша Кудряшов, прыгнувший когда-то на спор из окна второго этажа… Высокий, мощный, но при этом стройный, он прихрамывал, как Байрон или Вальтер Скотт. Окинув притихших гостей внимательным взглядом, он безошибочно вычленил художников, шагнул к ним.

– Монохром – это не в мой огород камушек? – шутливо спросил он у Антонины А., целуя её прокуренную лапку.

Она стушевалась, начала что-то объяснять – слова её были лишь немногим более убедительны, чем рисунки. Муж поспешил художнице на помощь, завёл песнь про однообразие символов, но Кудряшов его не слушал, обшаривая глазами толпу в поисках восхищения. Заметив наконец моё лицо (слегка перекошенное по причине огорчения легковесным интеллектуальным багажом Кудряшова: он что, серьёзно думает, что «хромой» и «монохромный» – это из одной оперы?!), Лёша вдруг щёлкнул пальцами и сказал громким голосом:

– Неужто Ксана Лесовая?

И Шапошников уронил на пол очередное пирожное, с которым спешил ко мне, как мать к младенцу с грудью, полной молока.

Екатеринбург, март 2018 г.

В моём старом дневнике рассказано далеко не всё. Начну с того, что надежды несчастного Шапошникова были буквально размазаны по полу (как павшее пирожное). Кудряшов как подошёл ко мне, так и стоял рядом – я узнавала его и не узнавала. Повернёт голову немного вбок, по-птичьи, – и становится равен себе прежнему: робкому Лёше, державшемуся в стороне от буйных мальчишеских игр. Улыбнётся смелой, новой улыбкой – и уже ничем не напоминает тихого скрытного мальчика, сиганувшего в окно за рубль…