Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

предчувствуя отчисление самого Литвинова». Он не ошибся – оно было опубликовано в газетах уже 14-го.

Сам Гучков в указанной речи 29 апреля оценил итоги «чистки» весьма положительно: «Я сознавал, – говорил он, – что в данном случае милосердия быть не может, и я был безжалостен по отношению к тем, которых я считал не подходящими. Конечно, я мог ошибаться. Ошибок, может быть, были даже десятки, но я советовался с людьми знающими и принимал решения лишь тогда, когда чувствовал, что они совпадают с общим настроением». Гучков был уверен, что провозглашение лозунга: «дорога талантам», не считаясь с иерархией, «вселило в души всех радостное чувство, заставило людей работать с порывом вдохновения». Деникин признает, что Гучков был прав в том отношении, что армия страдала и «протекционизмом и угодничеством», и что «командный состав не всегда был на высоте своего положения», отмечает и Врангель, что среди уволенных было «много людей недостойных и малоспособных», «сплошь и рядом державшихся лишь от того, что имели где-то руку». Однако в данном случае легко впасть в гиперболу, что и случилось, напр., с Черновым, как историком революции. Он уверяет уже, что «нет ни одного серьезного военного писателя, который не рисовал бы состояние русского командного состава иначе, как в виде каких-то авгиевых конюшен, для очистки которых нужны были не гучковские, а геркулесовские силы». С предосторожностью автор не назвал военных писателей, из трудов которых он позаимствовал свои слишком категорические выводы. В другом месте он ссылается на вел. кн. Ник. Мих., на Верховского и Головина. Надо признать, что отметки вел. князя-историка в дневнике вообще поразительно скоропалительны и тенденциозны. Верховский в «России на Голгофе» слишком приспособляется к своей революционной позиции, а Головин чрезмерно субъективен в личных характеристиках. Работа Чернова выпущена в 34-м году; через несколько лет у того же Головина он мог бы найти несколько другую оценку: «Три года тяжелой войны способствовали подбору в русской армии к 1917 г. вполне удовлетворительного командного состава». (Вероятно, командный состав русской армии был приблизительно такой, как везде во всем мире, не исключая и стран с демократическим политическим строем.)402

Необходимость перемены в командовании ощущалась очень остро с первого дня революции. На необходимость эту указывали в своих отчетах, как мы видели, все посланцы думского комитета на фронт. То была действительно очередная задача. «Чистка являлась необходимой и по мотивам принципиальным, и по практическим соображениям», – признает Деникин. Но дело было в методах, примененных военным министром (отчасти, вероятно, в силу личных свойств: Гучков склонен был к закулисным приемам действия), и в том масштабе, в каком осуществлялась «чистка». С чувством какой-то гордости или непонятного самодовольства Гучков подчеркнул в апрельской речи, что «в течение короткого времени в командном составе армии было произведено столько перемен, каких не было, кажется, никогда ни в одной армии»403. Чистка «с одного маха» могла иметь политическое показательное значение лишь по тому психологическому впечатлению, которое она произведет на массу. В целях стратегических демонстраций сама по себе она была, конечно, не нужна – здесь проще, без осложнений могла бы достигнуть большего непосредственно Ставка соответствующими переменами в командном составе. В имеющихся публикациях нет достаточного конкретного материала для определения того, как реагировало строевое офицерство на гучковскую «мерзавку», открывавшую путь «талантам», минуя иерархическую лестницу. Для рядовой солдатской массы, вероятно, важнее всего были взаимоотношения с непосредственным начальством, и поэтому большого значения не могли иметь те отдельные письменные и устные заявления, которые доходили до военного министра и Исп. Комитета и требовали устранения представителей высшего командования404. Таким образом, условия, при которых было осуществлено революционное задание, в конечном результате могли иметь только отрицательное влияние405. Они нарушили атмосферу единения между Правительством и верховным военным командованием, столь необходимого в эпоху реформирования «армейского и флотского быта».

3. Поливановская комиссия

ПРИКАЗ № 114

Нет, кажется, мемуариста из числа видных военных, который не помянул бы дурным словом «недоброй памяти» (слова Алексеева на Гос. Сов.) Поливановскую комиссию и ее деятельность. Она содействовала разложению армии своим потворством демагогии людей, которые или не понимали «психологию армии», или сознательно стремились к ее уничтожению. Она шла на поводу советских демагогов. Она «холопски» ухаживала за солдатами, по выражению дневника Куропаткина. Однако в оценку ею разработанных мероприятий по «демократизации армии», осуществление которых началось в министерстве Гучкова, привносится слишком много из позднейших переживаний, и многое из того, что было, решительно забывается. Касаясь мартовского периода революции, приходится внести много поправок к утверждениям мемуаристов и историков – о «пресловутой комиссии» Поливанова и о «нелепых реформах» Гучкова (Керенский в «Деле Корнилова»). Надо прежде всего отказаться от тенденции, к которой излишне склонен Деникин, всех сторонников демократизации армии относить к числу демагогов и оппортунистов406. Возражая на посмертные воспоминания Гучкова, Деникин особенно определенно высказался: в армии были «люди долга и приспешники революции» – сам Гучков дал повод для такого высказывания, характеризуя генералов, пытавшихся идти с правительством, «революционными карьеристами».

Психология отношения к революционным событиям более сложна, чем это хотят изобразить пуристы мысли. Она не может быть разложена в отношении военных по элементарному масштабу монархических симпатий Шульгина: на «лучших», которые гибнут, и «худших», которые приспособляются. Можно преклониться перед людьми, гибнущими за свои идеи, хотя бы и чуждые эпохе; можно с уважением отнестись к цельности натуры гр. Келлера, не приявшего революции и ушедшего в отставку; можно проникнуться величайшей симпатией к прямолинейности людей, не способных идти на компромиссы, – к таким, несомненно, принадлежал один из наиболее грозных, ярких и последовательных обличителей «демагогов» и «оппортунистов» ген. Деникин. Но сочувственная персональная оценка далеко не равнозначаща признанию объективного факта целесообразности поведения тех, которые во имя «долга» безнадежно оставались на старом берегу. Ген. Деникин лично к числу таковых, конечно, не относится. «Да, революции отменить нельзя было», – пишет он в своих «Очерках». – Я скажу более: то многочисленное русское офицерство, с которым я был единомышлен, и не хотело отмены революции. Оно желало, просто требовало одного: прекратить революционизирование армии сверху. Другого совета никто из нас дать не мог».

Здесь некоторая невольная игра словами, ибо «революция» неизбежно требовала и «революционизирования армии» – именно «сверху». Без этого темный, некультурный народ