Театр китового уса - Джоанна Куинн

class="p1">Кристабель уходит из театра до начала «Антигоны» и идет через город в летнем сумраке. Воздух теплый, неприятно теплый, и улицы пахнут выгребными ямами и несобранным мусором. Один день остался до конца июля, и Париж катится в пустыню августа без еды и с небольшим количеством воды. Все кончается. На жестяной стене вонючего писсуара Кристабель читает накорябанное граффити: Vive les Soviets![67]

Пересекая Рю-де-Риволи, она видит, как в штабной автомобиль немцев у одного из отелей загружают несколько женщин в серой нацистской форме. Они заполняют его странным набором предметов: коробкой папок, ящиком шампанского, швейной машинкой. Одна из них раздает пачки масла непонимающим прохожим, некоторые из которых остановились поглазеть. Проходя мимо, Кристабель чувствует запах дыма и поднимает глаза, чтобы увидеть, как горящий пепел, обрывки обугленной бумаги, сыплется с неба, как снег.

Остров

Август 1944

Когда Кристабель добирается до ресторана на встречу с Лизелоттой, та уже уходит.

– Если хочешь брать за камамбер почти тысячу франков, удостоверься, что твой персонал должным образом обслуживает посетителей, – громко говорит она, вручая Кристабель сумочку со своей собакой. – Подержите его, пока я привожу себя в порядок. – Она отвлекается, чтобы надеть перчатки и сдвинуть шляпу – ярко-красную геометрическую структуру – набок. – Вот. Идем.

Спускаясь по бульвару Сен-Жермен, Лизелотта забирает свою сумочку и говорит:

– Нельзя оставаться в разочаровывающих ресторанах, Клодин. Жизнь слишком коротка.

Она шарит под собачкой и достает связку ключей и конверт, которые передает Кристабель.

– Ключи от вашего нового дома. Адрес в конверте. Там же немного денег и новые документы. Квартира освободится этим вечером, когда мою свекровь оттуда удалят. Я буду иметь удовольствие проводить ее в Авиньон, где мы присоединимся к моему мужу.

– Вы уезжаете?

– Уезжаю. Моя свекровь возмущена неудобствами, созданными союзниками, я скучаю по мужу, и, что ж, те из нас, у кого есть немецкий акцент, вскоре потеряют популярность.

– Но вы работаете на американцев.

– Множество людей будет уверять, что работает на американцев. Я предпочла бы не участвовать в этом цирке. Вы не знаете, метро сегодня работает?

– Не думаю.

– Я прогуляюсь. Настала пора прощаться. – Лизелотта останавливается посреди тротуара и целует Кристабель в обе щеки, прежде чем вдруг протянуть руку в драгоценностях и положить Кристабель на щеку. Она кладет большой палец под подбородок Кристабель и вздергивает его выше. – Вот так, – говорит она. – Не опускайте. – Затем она разворачивается и деловито уходит по обрамленной деревьями улице, стуча по тротуару каблуками.

Кристабель смотрит, как Лизелотта удаляется, а затем заходит в ближайшую церковь, темное готическое здание со сводчатым потолком. Она садится на спрятанный за мраморной колонной деревянный стул для прихожан и аккуратно открывает конверт.

Внутри пачка наличных, которую она прячет под блузку, новые документы, согласно которым она работает театральным режиссером, и обернутая в записку брошка в форме лошади, которую часто носила Лизелотта. Несколько строк элегантным почерком – «Если не желаете ее, то продайте, но только за хорошую цену. Когда снова откроете театр, пригласите меня» – и адрес на острове Сен-Луи.

Возле нее появляется пожилой священник и вежливо спрашивает, может ли ей чем-то помочь.

– Я так не думаю, – говорит она, – но все равно спасибо.

Посреди Сены два острова в форме кита и его детеныша. К обоим тянутся мосты, и Кристабель идет по одному из них на меньший остров, остров Сен-Луи, где в узком переулке находит многоквартирный дом свекрови Лизелотты.

Вход – это огромные полукруглые двустворчатые двери, обложенные камнями, porte cochère[68] достаточно большие, чтобы прошла лошадь с экипажем. Один из ключей позволяет ей открыть вырезанную в большой двери дверь поменьше, которая ведет в холл мимо комнаты консьержа. Затем другой ключ отпирает дверь в главное здание, где наверх закручивается деревянная лестница с железными перилами. Воздух внутри холодный, траурный, усиливающий звук ее шагов.

Еще два ключа для двух тяжелых замков открывают дверь в квартиру четвертого этажа, которую пропитывает запах воска и бархата старых денег. Антикварные деревянные комоды. Колченогие стулья, обитые вышитой тканью. Спальня, утонувшая в рюшах. Высокие французские окна, portes-fenêtres, которые чуть дрожат, когда она их открывает. Квартира почти наверху здания, смотрит на покатые крыши острова и кремовые квартиры через дорогу. Высунувшись и выглянув направо, Кристабель может разглядеть тополя на берегах Сены.

Задняя часть квартиры выходит во внутренний двор, загроможденный задними фасадами других квартир. Многие дома в Париже кажутся такими: формальными спереди, сплетниками сзади, где окна кухонь смотрят на окна кухонь, раковины и кастрюли, воздуховоды и ссоры. Здесь нет электричества, нет света, и когда она поворачивает кран на кухне, он целую вечность реагирует, прежде чем сплюнуть ржавую воду. Если здание – тело, то это тело пожилое, полное кашля и клокотания.

И все же оно ей нравится. У нее никогда не было своего места. Прежде, приезжая в Европу, она останавливалась в скучных французских гостевых домах с мадемуазель Обер, или в австрийских пансионах во время катания на лыжах. В швейцарской школе для девушек ей приходилось делить общежитие с девушками, которые обсуждали только замужество, а несколько раз, останавливаясь в отелях, она читала в своей комнате, избегая общих зон. Даже в Чилкомбе она никогда не чувствовала себя как дома, скорее терпела. Она относит сумку в спальню. Кладет «Мадам Бовари» на прикроватный столик.

Идя на встречу с Дигби, пересекая ведущий с острова на большую землю мост, она будто шагает по качающемуся трапу, который ведет с корабля на стену пристани, с манерами и таинственностью бесстрашного путешественника.

Вместе они прячут чемоданы Дигби под полом квартиры, приподняв деревянный паркет, затем Кристабель тратит часть денег Лизелотты на жалкие остатки, которые может предложить ближайший магазин: чернослив, макароны, жесткий кусок сыра. В ящиках на кухне они находят несколько жестянок и три завядшие луковицы, пыльную бутылку бренди и несколько огарков свечей. В первый вечер они садятся за отполированный стол, распахнув высокие окна навстречу небу.

– За наш новый дом, – говорит Дигби, поднимая бокал.

– Кажется, эти макароны совсем не приготовились, – говорит Кристабель. – Я не знала, сколько их варить.

– Жан-Марк все время надо мной смеется, потому что я понятия не имею, как готовить. Я даже не знал, как включать плиту.

Она тычет в еду.

– Наверное, все равно стоит попробовать их съесть.

– Насчет Монмартра, – говорит Дигби через мгновение, – я думал, тебе это, наверное, было странно.

Она качает головой.

– Давай не будем.

– Я остался не из-за него, но он хороший человек, Криста.

– Он то же говорит о тебе.

– Правда? –