Вавилон - Маргита Фигули

Девушка вскочила, спрятав письмо за пазуху, и, подойдя к Теке, которая в это время собирала еду для Устиги, незаметно опустила табличку на дно полной миски.

Ничего не подозревая, Тека отнесла ее Устиге и возвратилась с пустой.

Князь ел долго и нехотя. Не осилив и половины, он оставил ужин. Однако ночью, проснувшись от холода, потянулся к миске и опорожнил ее. Только тогда обнаружил он на дне исписанную восковую табличку. Письмо повергло его в дрожь, а на душе стало еще тоскливей.

Он шепотом повторял одно:

—»…жива… но в сердце своем лелеет Набусардара. Забудь… ее, господин. Она не стоит твоей любви». И снова:

— «жива… но в сердце своем лелеет Набусардара». Устига застонал.

— О…

И произнес еле слышно:

—»… не стоит твоей любви… забудь ее…» Он помолчал.

— О нет! Я не могу ее забыть. Она заблуждается, поддалась искушению, и это ненадолго.

Затем он затер письмена на восковой дощечке и стал выводить на ней ногтем: «Благодарю тебя, прислужница Набусардара, благодарю за все. Твои дары утешат меня, но я буду признателен вдвойне, если ты поклонишься от меня дочери Гамадана. Она мне дороже всего на свете, и я не верю, что она не вернется ко мне, когда я вновь стану свободным. И еще об одном прошу тебя, прислужница Набусардара, дай мне знать — мир нынче или война. Я не могу ответить тебе любовью, но я щедро, очень щедро вознагражу тебя…»

На следующий день он не съел всего, что было в миске, и положил на дно восковую дощечку с ответом. Утром Тека унесла ее.

Нанаи с нетерпением дожидалась возвращения рабыни. Когда та поставила миску на стол, девушка, подкравшись, проворно запустила в нее пальцы и извлекла дощечку. Но в ту минуту малку, дух-охранитель, забыл о ней, потому что рабыня, внезапно обернувшись, увидала послание, прежде чем Нанаи успела его спрятать.

— Что это опять у тебя? — грозно спросила она, и взгляд ее предвещал бурю.

Они смотрели друг на друга так, как смотрят хищники, не поделившие добычу.

— Восковая дощечка, — собравшись с духом, вымолвила наконец Нанаи, — восковая дощечка, Тека. Руки у нее опустились.

— Я отвечаю за твои поступки перед самим Набусардаром, моя госпожа. Ты должна отдать ее мне.

— Нет, ни за что! — вскричала девушка и метнула взгляд на очаг, в котором пылал огонь.

— Тогда мне придется рассказать обо всем Непобедимому.

— Рассказывай, рассказывай, сколько хочешь! Мне теперь все равно. Я ненавижу этот дом, ненавижу всем сердцем!

— Успокойся, моя повелительница, будь же благоразумна! Ничего не поделаешь… Тека протянула руку к дощечке.

— Нет! — вскрикнула Нанаи. — Клянусь Энлилем! — И кинула дощечку в огонь.

Мгновение на оплывшем воске были различимы слова:

«Благодарю тебя, прислужница Набусардара… если ты поклонишься от меня дочери Гамадана. Она мне дороже всего на свете… мир нынче или…»

Тека опустила голову. Глубокие морщины покрыли ее лицо, изменив его до неузнаваемости, — теперь оно напоминало кору старого дерева, утратив все свое обаяние и мягкость. На него страшно было смотреть.

Рабыня гнала от себя черные мысли, но глухое подозрение все не оставляло ее — а что, если дочь Гамадана пособница Устиги?! Как объяснить ее поведение, зачем пришла она в этот дом, если он ей так ненавистен? Тека не находила ответа. Двинулась было к двери — и вернулась обратно, наконец решилась и вышла.

Вскоре рабыня вернулась в сопровождении Гедеки. Она была встревожена и просила поступить с Нанаи по своему усмотрению.

Глаза скульптора ласково смотрели на ослушницу. Он явился с решимостью высказать Нанаи все без утайки.

Он попросил Теку оставить их и спокойным шагом приблизился к Нанаи.

Взяв ее за плечи, Гедека сказал:

— Я не верю, что ты отдаешь себе отчет в своих поступках. Ты ведешь себя, словно капризный ребенок, но мы приставлены к тебе, чтобы руководить твоими помыслами. Так пожелал Непобедимый, покидая дворец. И я спрашиваю тебя, избранница его сердца: сожалеешь ли ты о своем поступке? Мы поможем тебе выбраться из чащобы. Глядя на тебя, я невольно представляю себе овечку, запутавшуюся рожками в зарослях. Но мы расплетем ветви и высвободим тебя из плена, хочешь?

Участливые слова старца тронули Нанаи. Она склонила голову ему на грудь.

— Я знал, что в душе твоей не может быть зла. — Он гладил ее по голове.

— Не может быть, нет, нет, — зашептала она, пряча лицо у него на груди, — разве это зло — помогать одиноким, разве грех? Даже самые строгие боги не осудили бы меня за то, что пленнику, лишенному тепла и света, чистого воздуха и солнца, я хотела послать теплое покрывало, маленького божка в утешение, чуть больше масла да пригоршню благовонных семян.

— В этом и впрямь нет ничего предосудительного, но ведь князь Устига — пленник твоего господина. Он враг Вавилонии.

— У меня и в мыслях не было ничего худого, — всхлипывала Нанаи, — даже в мыслях… Что поделать, если совесть не дает мне покоя, — князь Устига спас мне жизнь, а я вот чем ему отплатила…

— Ты хотела бы, чтобы его выпустили на свободу?

— Нет, потому что, находясь на службе у Кира, он действовал во вред нашей отчизне, но мне хотелось бы облегчить его участь, — если он не выдержит, я тоже умру, меня проклянут боги.

Гедека поднял ее голову. Лицо Нанаи было залито слезами.

С нежностью глядя в заплаканные глаза девушки, он проговорил:

— Успокойся, я сегодня же пошлю князю Устиге все, что ты ему обещала. И велю пробить еще одно окошко, чтобы в темнице стало больше воздуха.

Она упала на колени, обняла его ноги.

* * *

Все думы и помыслы Набусардара были связаны с армией. В сопровождении отборных воинов переезжал он из города в город, чтобы удостовериться в боеспособности и надежности халдейских сторожевых отрядов.

В Вавилоне его замещал Наби-Иллабрат.

После разговора с верховным судьей Наби-Иллабрат послал в Храмовый Город гонцов, именем царя Валтасара требуя отменить незаконную меру, примененную к военным поселенцам из Деревни Золотых Колосьев, и немедленно возвратить их из южной провинции, где они по приказу Эсагилы уже начали осушать болота.

Утопая в грязи, кишевшей гнусом, страшась нападения хищников, в нижнем течении Евфрата трудились до изнеможения десятки рабов, осужденных на гибель. Они ковыряли землю мотыгами и кирками, насыпали горы песка, углубляли каналы, куда лениво стекала застоявшаяся, гнилая вода. А чтобы было где приклонить голову, по краям осушенных участков несчастные лепили для себя хижины из глины, песка и камыша. Но жилища эти были до того убоги, что не могли укрыть их от хищных зверей, которые подкрадывались по ночам и алчно набрасывались на жалкое людское скопище, оставляя после себя лужи человеческой крови. У несчастных не было ничего, кроме мотыг, и многие даже не пытались защищаться, желая скорейшей смерти. Смерть в когтях хищников казалась милосердием в сравнении с медленным умиранием от нестерпимого голода и недостатка питье вой воды.