Смертельная белизна - Роберт Гэлбрейт

– Да к нам на митинг, – нашаривая в пачке сигарету, объяснил Джимми. – Ты была права, Флик. Девчонка что надо.

Джимми одной рукой притянул Флик к себе под бок и чмокнул в макушку.

– Офигенная, – подтвердила Флик, нежно улыбаясь Джимми и заключая его в объятия. – Прямо на следующий митинг и приходи, Бобби.

– Ладно, как получится, – откликнулась Бобби Канлифф, дочь профсоюзного активиста, и, распрощавшись, проложила себе путь по коридору, а оттуда на стылую лестничную площадку.

Праздничное настроение Робин не могло омрачить даже отвратительное зрелище прямо перед парадной дверью, где одетого в черное подростка обильно рвало на тротуар. По пути на автобусную остановку, сгорая от нетерпения, она отправила Страйку фото с запиской Джаспера Чизуэлла.

У себя в мансарде Страйк заснул поверх одеяла, даже не раздевшись и не отстегнув протеза. Картонная папка со всеми материалами по делу Чизуэлла лежала у него на груди, слегка подрагивая от его храпа; ему снилось, как они с Шарлоттой идут рука об руку по безлюдному Чизуэлл-Хаусу, который приобрели для себя. Высокая и стройная, Шарлотта не обнаруживает никаких признаков беременности. За ней струится шлейф черного шифона и аромата духов «Шалимар», но в холодной сырости запущенных комнат взаимное счастье испаряется. Что могло подтолкнуть их к этому безрассудному донкихотству – к покупке продуваемого всеми ветрами дома с облупившимися стенами и свисающей с потолка проводкой?

От громкого жужжания телефона Страйк встрепенулся. За какую-то долю секунды в голове у него пронеслось, что лежит он у себя в мансарде, совершенно один, не став ни владельцем Чизуэлл-Хауса, ни возлюбленным Шарлотты Росс, но зато под боком жужжит мобильник, не иначе как сигнализируя о сообщении от Шарлотты.

Но нет: мутным взглядом вперившись в дисплей, Страйк различил имя Робин и время: час ночи. С трудом припомнив, что сегодня Робин была на вечеринке у Флик, он торопливо сел в кровати, и картонная папка легко соскользнула с его груди, рассыпая по полу свое разнообразное бумажное содержимое. Страйк прищурился и стал разглядывать присланную Робин фотографию.

– Чтоб я сдох…

Забыв о разлетевшихся бумагах, он тут же перезвонил Робин.

– Привет! – торжествующе выпалила она сквозь безошибочно узнаваемый шум лондонского ночного автобуса: стук и рев двигателя, скрежет тормозов, жестяное «динь» звонка и непременный пьяный смех молодежной компании – явно девичьей.

– Как, черт возьми, тебе это удалось?

– Я ведь женщина, – напомнила ему Робин. По ее голосу он угадал, что она улыбается. – Мне ли не знать, где самый надежный тайник. Я думала, ты уже дрыхнешь.

– Ты где… в автобусе? Вылезай и хватай такси. Расходы запишем на счет Чизуэллов, только возьми у таксиста квитанцию.

– Нет, зачем…

– Кому сказано! – рявкнул Страйк более агрессивно, чем намеревался: пусть она сейчас вышла сухой из воды, но год назад, было дело, на нее уже бросались с ножом на темной улице.

– Ладно, ладно, возьму такси, – сказала Робин. – Ты записку-то прочел?

– Вот как раз читаю. – Страйк включил громкую связь, чтобы, не прерывая разговора, изучить памятку Чизуэлла. – Надеюсь, ты оставила ее на месте?

– Да. Я подумала, так будет лучше… это правильно?

– Конечно. А где именно…

– Внутри женской прокладки.

– Господи! – содрогнулся Страйк. – Мне бы в голову не пришло туда…

– Естественно, и Джимми с Барклаем тоже, – довольная собой, подтвердила Робин. – Ты разобрал приписку внизу? На латыни?

Щурясь, Страйк процитировал перевод:

– «Хоть ненавижу, люблю. Зачем же? – пожалуй, ты спросишь. И не пойму, но, в себе чувствуя это, крушусь». Снова Катулл. Знаменитый стих.

– Ты латынь в университете изучал?

– Нет.

– А откуда же…

– Долгая история, – сказал Страйк.

На самом деле история его знакомства с латынью была не то чтобы долгой, а необъяснимой (с точки зрения многих). Просто ему не хотелось вдаваться в подробности среди ночи, а тем более разжевывать, что Шарлотта в Оксфорде занималась творчеством Катулла.

– «Хоть ненавижу, люблю», – повторила Робин. – В связи с чем он это написал?

– Очевидно, в ответ на свои чувства, – предположил Страйк.

Перед сном он курил больше обычного, и у него пересохло во рту. Сейчас он еле разогнул ноющую спину, встал с кровати и, стараясь не наступать на разлетевшиеся по полу бумаги, с телефоном в руке перешел в комнату-кухню.

– На свои чувства к Кинваре? – недоверчиво уточнила Робин.

– А ты за все это время хоть раз видела рядом с ним другую женщину?

– Нет. Вообще-то, он мог написать это и не о женщине.

– В точку, – признал Страйк. – У Катулла много стихов об однополой любви. Не потому ли Чизуэлл питал к нему такое пристрастие?

Он набрал из-под крана полную кружку холодной воды, залпом осушил, а потом бросил на дно чайный пакетик и включил чайник, то и дело поглядывая на светящийся в темноте дисплей мобильного.

– Вычеркнутое «мать», – пробормотал он.

– Мать Чизуэлла умерла ровно двадцать два года назад, – подсказала Робин. – Я проверила.

– Хм, – протянул Страйк. – «Билл», обведено кружком.

– Заметь: не «Билли», – указала Робин. – Но если уж сам Джимми счел – и убедил Флик, – что речь идет о его брате, то другие вполне могли называть парня Биллом, а не Билли.

– Скорее, какое-то сокращение… «биллинг», например… «Судзуки»… «Блан де…» Постой-ка. Ведь у Джимми есть старая «судзуки-альто».

– Если верить Флик, она сейчас не на ходу.

– Угу. Барклай тоже говорил – техосмотр не прошла.

– А когда мы с тобой приезжали в имение Чизуэллов, у дома стояла «гранд-витара». Видимо, принадлежащая кому-то из своих.

– Глаз-алмаз, – похвалил Страйк.

Он включил верхний свет и подошел к столу возле окна, где оставил блокнот и ручку.

– Слушай, – задумчиво начала Робин, – сдается мне, где-то я недавно встречала это «Блан де блан».

– Вот как? Шампанское пила? – переспросил Страйк, присев к столу, чтобы сделать пару заметок.

– Нет, но… ты прав… кажется, на винной этикетке, может такое быть? «Blanc de blancs»… что это значит? «Белое из белых»?

– Угу, – подтвердил Страйк.

С минуту они молчали – каждый рассматривал сфотографированную записку.

– Пойми правильно, Робин, – сказал наконец Страйк, – мне неприятно так говорить, но самое интересное в этой записке – то, что она оказалась у Флик. Это похоже на список дел. Хоть дерись, не вижу тут ничего, что указывает на злой умысел либо на основания для шантажа или убийства.