Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

— Не знаю, — сказал мальчик. — Я приютский,так что меня все равно бы скоро взяли.

— Как тебя зовут, дружок?

— Лион Мёрлинг Хартгейм, — гордо ответил мальчик.

— Прекрасное имя, — серьезно сказал священник.

— Да, правда? Я сам его себе выбрал. В приюте менязвали Лион Шмидт, а когда я пошел в армию, я назвался по-другому, мне всегданравилось это имя.

— Ты сирота?

— Монахини меня называли «дитя любви». Архиепископ струдом удержался от улыбки; теперь, когда испуг прошел, мальчик держался судивительным достоинством и самообладанием. Но отчего он прежде так испугался?Явно не оттого, что оказался заперт в соборе и что его там застали.

— Почему ты прежде так испугался, Лион? Мальчикосторожно отпил вина, и лицо его осветилось удовольствием.

— Хорошо, сладко. — Он сел поудобнее. — Мнехотелось поглядеть храм святого Петра, монахини много про него рассказывали нами фотографии показывали. Так что когда нас послали в Рим, я обрадовался. Мыприехали сегодня утром. И я сразу сюда пошел, как только сумелвырваться. — Брови его сдвинулись. — Только все получилось не так. Ядумал, приду в самый главный храм и почувствую, что Господь Бог тут, совсемблизко. А собор такой огромный, пусто, холодно. Я совсем не чувствовал, что Богблизко.

Архиепископ Ральф улыбнулся.

— Я тебя понимаю. Но, видишь ли, собор святого Петраведь не церковь. Не такая, как другие церкви. Это главный римский храм. Помню,я сам очень не скоро к нему привык.

Мальчик кивнул в знак, что слышал, но ждал не этих слов.

— Я хотел помолиться о двух вещах, — сказал ЛионМёрлинг Хартгейм.

— О том, что тебя пугает?

— Да. Я думал, в соборе святого Петра моя молитва будетуслышана.

— Чего же ты боишься, Лион?

— Что меня примут за еврея и что мой полк все-такипошлют в Россию.

— Понимаю. Не удивительно, что тебе страшно. А тебя и всамом деле могут принять за еврея?

— Да вы поглядите на меня! — просто сказал мальчик. —Когда меня записывали в армию, сказали, надо будет все проверить. Я не знаю,могут ли они проверить, но может быть, монахини в приюте что-нибудь такое променя знают, а мне не говорили.

— Если и знают, так никому не скажут, — успокоилархиепископ. — Они поймут, почему их спрашивают.

— Вы правда так думаете? Ой, дал бы Бог!

— А тебя очень смущает, что в твоих жилах, может быть,течет еврейская кровь?

— Какая у меня там кровь, это все равно. Я родилсянемцем, вот что важно.

— Но у вас на это смотрят по-другому, не так ли?

— Да.

— А что насчет России? Уж, наверно, сейчас нечегоопасаться, что твой полк пошлют в Россию. Вы же в Риме, совсем в другойстороне.

— Сегодня утром я услышал, наш командир говорил, можетбыть, нас все-таки туда отправят. Там дела идут не очень хорошо.

— Ты еще ребенок, — резко сказал архиепископРальф. — Тебе место в школе.

— Я бы все равно больше в школу не ходил, — сулыбкой возразил мальчик. — Мне уже шестнадцать, я бы теперьработал. — Он вздохнул. — А хорошо бы еще походить в школу. Учиться —это очень важно.

Архиепископ коротко засмеялся, потом встал и налил себе имальчику еще вина.

— Не обращай на меня внимания, Лион. Я говорю вздор.Просто разные мысли приходят в голову. Это у меня такой час — для разныхмыслей. Плоховат из меня хозяин, а?

— Нет, вы ничего, — сказал мальчик.

— Так. — Архиепископ снова сел в кресло. —Ну-ка, объясни, что ты за человек, Лион Мёрлинг Хартгейм. Странная гордостьотразилась в полудетских чертах.

— Я немец и католик. Я хочу, чтобы Германия сталастраной, где за национальность и веру никого не преследуют, и если я останусьжив, я всеми силами стану этого добиваться.

— Я стану молиться за тебя — за то, чтобы ты осталсяжив и достиг своей цели.

— Правда, будете молиться? — застенчиво спросилмальчик. — Прямо за меня, за Лиона Мёрлинга Хартгейма?

— Ну конечно. В сущности, ты меня кое-чему научил. Чтов моей деятельности здесь я располагаю только одним оружием — молитвой. Иногоназначения у меня нет.

— А вы кто? — спросил Лиан и сонно моргнул: отвина веки его отяжелели.

— Я — архиепископ Ральф де Брикассар.

— О-о! Я думал, вы просто священник.

— Я и есть просто священник. Не более того.

— Давайте уговор! — вдруг сказал мальчик, глазаего блеснули. — Вы за меня молитесь, ваше преподобие, а если я буду живойи добьюсь, чего хочу, я вернусь в Рим, и вы увидите, как помогли ваши молитвы.

Синие глаза ласково улыбнулись ему.

— Хорошо, уговорились. И когда ты вернешься, я скажутебе, что сталось с моими молитвами, по моему мнению. — Архиепископподнялся. — Посиди здесь, маленький политик. Я принесу тебе чего-нибудьпоесть.

Они проговорили до поры, когда колокольни и купола позолотилрассвет и зашумели за окном голубиные крылья. Тогда архиепископ, которому благоговейныйвосторг гостя доставлял истинное удовольствие, провел его по залам папскогодворца и выпустил в прохладную утреннюю свежесть. Он этого не знал, но мальчикуи впрямь суждено было отправиться в Россию и увезти с собою странно отрадное иутешительное воспоминание: что есть на свете человек, который в Риме, в самомглавном храме, каждый день молится за него — за Лиона Мёрлинга Хартгейма.

Пока Девятую дивизию подготовили к отправке на Новую Гвинею,противника там уже успели разбить наголову. К немалому разочарованию этогоотборного войска, лучшего во всей истории австралийской армии, оставалосьтолько надеяться, что дивизия еще покроет себя славой в других боях, выбиваяяпонцев из Индонезии. После разгрома при Гуадалканале у японцев не осталось никакойнадежды захватить Австралию. И однако, так же как и немцы, отступали онинехотя, яростно сопротивлялись. Все их резервы истощились, потрепанным армиямотчаянно не хватало боеприпасов и пополнения, и все же они заставлялиавстралийцев и американцев дорого платить за каждый дюйм отвоеванной обратноземли. Японцы уже оставили порт Буна, Гону, Саламауа и отошли по северномупобережью к Лаэ и Финшафену.

Пятого сентября 1943 года Девятая дивизия высадилась наберег чуть восточнее Лаэ. Стояла жара, влажность достигала ста процентов, илило каждый день, хотя до сезона дождей оставалось еще добрых два месяца. Воизбежание малярии солдат пичкали атабрином — от этих маленьких желтых таблетоквсех мутило и слабость одолевала не меньше, чем при настоящей малярии. В здешнейвечной сырости никогда не просыхали обувь и носки, ступни ног набухали, какгубка, а между пальцами появлялись кровоточащие трещины.. Укусы мух и москитовобращались в зудящие воспаленные язвы.