Мир, который сгинул - Ник Харкуэй

Узнав обо мне, Пистл, должно быть, пришел в неописуемый восторг. Идеальный кнут, чтобы подстегнуть Любича. Они хотят отобрать у нас жизни.

Гонзо привезет бея, и Гумберт Пистл его убьет. Я не могу такого допустить. Это станет проклятием для Гонзо. Он не сможет простить себя за содеянное и будет соглашаться на новую работу, пока не превратится в совершенно другого человека, в тонкошея. Я не могу допустить этого еще и потому, что Захир-бей доверяет не Гонзо, а этакому портативному Гонзо, образу человека, который привел его в «Корк» и ловил каждое его слово; изгою, вынесенному на берег со сломанной рукой и покаявшемуся в грехах, ставшему частью огромной беевой семьи. И этот человек – не Гонзо. Это я. Гонзо предаст Захир-бея от моего имени.

Остальные сведения из секретной папки еще ужасней.

Я опять в коридоре и на воздух не взлетел. Возвращаюсь по своим следам. Не помню, как вышел из комнаты, помню только, что очень хотел это сделать. Еще меня тошнило, но вроде бы – очень надеюсь – я сдержался. Полученные ответы ничего не объясняют. Я по-прежнему не понимаю зачем. И больше не знаю, где искать. В Ядре побывал, папку прочел, но ни черта не понял.

А может, все очевидно, и Пистл попросту сошел с ума? Очень на то похоже: он устроил пожар, чтобы нанять Гонзо; рисковал целым миром ради убийства одного человека. Да еще каким-то образом вызвал Исчезновения, если вспомнить про потерянную набойку. Четкой логики не прослеживается, но, быть может, Пистл так возненавидел Захир-бея (опять же, почему?), что не остановится ни перед чем.

Я свернул не в ту сторону. Элизабет стучит в потолок: тук-тук-тук. Сюда.

Но туда я не иду. Впереди виден свет. Назвался груздем… Еще одна комната. Дверь приоткрыта, и из щели льется тусклое свечение – от телевизора или компьютера. Я заглядываю внутрь.

За столом сидит огромный человек. Я не сразу его узнаю, потому что он абсолютно неподвижен. От голубоватого света единственного монитора по лицу пролегли глубокие тени. Когда я раньше видел Гумберта Пистла, он разговаривал всем телом, используя свои физические возможности на полную катушку. А теперь вяло развалился за столом в безликом кабинете. Глаза у него открыты и смотрят вперед. Поначалу кажется, что он умер. Если так, он выбрал правильное место для окоченения; без ножниц по металлу его из кресла не вытащить (маленькая хитрость похоронных бюро). С другой стороны, его должно было перекорежить – с такой-то мускулатурой! Он должен был свернуться в клубок, как паук под дождем. Но не свернулся. Гумберт Пистл больше похож на спящего. Видно, как мерно вздымается и опускается его грудь. Он не умер. Просто ушел в себя. Так выглядит Гумберт Пистл, когда ему не надо быть Боссом. Когда у него нет цели. Передо мной тонкошей типа А, и вот как он выглядит в свободное от работы время.

Я думаю о Роберте Крабтри, о картах и графиках в оперативной комнате, о секретных материалах и пустых глазах Гумберта Пистла и, кажется, все понимаю. Наконец-то, в холодном свете монитора, я вижу истинное лицо своего врага.

Страх может принимать разные формы. Сотрясать тебя, как разряд электрического тока, или подкрадываться к кровати холодным ночным ветерком, когда все двери и окна в доме закрыты. Он может принять форму знакомой поступи в незнакомом месте или чужих шагов в собственном доме. Однако все формы страха связаны между собой: это шорох, который играет с тобой в темноте, прикасается к коже, отводит волосы с лица, точно непрошеный гость, – и ускользает, прежде чем ты успеваешь открыть глаза. Еще страх коварен. Он находит себе твердую почву и сидит, довольный. Когда ты вступаешь с ним в противоборство, он маленький и чахлый, смотрит на тебя робким взглядом, и ты не понимаешь, как вообще мог ему поддаться. Но стоит отвернуться, и он мгновенно вырастает, отбрасывает на стены гигантскую тень, протяжно скрипит половицами. Затем он взрывается, и его куски попадают в самые укромные уголки твоего разума, где вновь растут, наполняют тебя и топят изнутри.

Мне не страшно, когда я смотрю на Гумберта Пистла. Он сидит передо мной и не видит меня. Все равно что заметить волчьи следы в лесу: да, тут был зверь, но ты ему не нужен. Вот и славно. Я крадусь обратно по коридору, и тук-тук-тук Элизабет выводит меня к вентиляционной решетке. Мне не страшно, когда мы выходим на крышу. Мне не страшно, когда лебедка вновь, ярд за ярдом, уносит нас от Гумберта Пистла и его пустого взгляда.

И вот тут-то, когда «Джоргмунд» с дурацкой неоновой змеей на крыше уже позади, я совершаю ошибку: начинаю торопиться. Чем дольше мы на виду, тем выше риск. Если нас увидят, последствия будут очень скверные – незачем лишний раз испытывать судьбу. Я перехожу на трусцу. Он меня видел. Он пошлет людей. Нас догонят, Элизабет поймают, и это будет моя вина. Трусца переходит в бег. Элизабет идет впереди; ее схватят, уничтожат, и все это произойдет из-за меня. Потом настанет мой черед, я умру ужасной смертью, не успев толком и пожить. Небо надо мной разверзается и на миг становится пропастью, в которую я могу упасть. Невероятная глубина, я будто смотрю не вверх, а сверху вниз, и сила притяжения очень слаба, а сам я несказанно мал.

Страх иррационален. В следующее мгновение бег превращается в спринт, меня охватывает паника, и я боюсь разом всего, чего когда-либо боялся. Что меня засудят за страшные преступления, которых я не совершал (или совершал), что я стану изгоем и парией, а старик Любич покачает головой и в ужасе уйдет. Что Элизабет внезапно набросится на меня, и остановить ее можно будет, только убив, и я стану убийцей. Боюсь падения с высоты, пожара, пыток, чудовищ, нашествия пауков, бродячих собак, рака, Конца Света (правильного, без продолжения) и всего, что успел навоображать в предрассветные часы ночи, когда беспочвенные, невероятные страхи обретают реальность и правдоподобие.

Я обгоняю Элизабет, хватаю ее за руку и тащу за собой по крышам. Она кричит стой, СТОЙ, но останавливаюсь я, только когда мы на месте. Залетаю в открытую дверь голубятни и начинаю собирать вещи. Нет, мы не можем остановиться, не можем остаться, прежде надо положить этому конец. Страх сменяется ужасом. Зверь во мне почуял врага, увидел его истинное лицо.

В море есть такие создания. Physalia physalis – отдельная особь и одновременно колония. Это пузырь с газом, состоящий из миллионов крошечных полипов четырех разновидностей. Одни переваривают пищу, другие жалят, третьи нужны для размножения, четвертые не дают всем остальным утонуть в море. Знавал я морячку из Редъярда, однажды ужаленную Physalia physalis. Будто царапнуло раскаленной проволокой – бедняга закричала, наглоталась морской воды, но хуже всего было запутаться в щупальцах монстра, обжигаться снова и снова, задыхаться, глотать их, чувствовать, как тебя поглощает нечто чужеродное и ужасное, не имеющее глаз, но знающее, что ты есть.