Мир, который сгинул - Ник Харкуэй

Джим Хепсоба осматривает меня с ног до головы и не находит признаков откровенного злодейства. Если Ли мне доверяет; если Ма Любич (у них с Джимом был серьезный разговор на предмет его нерасторопности в матримониальных вопросах) меня приняла, то Джиму этого достаточно. Салли осторожничает. Она – последний оплот, снайпер и защитник внешнего периметра; ее обязанность – заключать сделки и, если понадобится, разрывать. Но в конце концов даже Салли коротко кивает, меня проводят в «Безымянный бар», и я оказываюсь среди хорошо знакомых и близких мне людей, которые видят меня первый раз в жизни.

Сперва мой взгляд падает на Энни Быка – выражение лица у нее серьезное и сдержанное, а в руках игрушечная голова (вроде бы слоновья), что бывает только по особым случаям. Увидев, что я смотрю на голову, она было ее прячет, но потом решительно кладет на стол перед собой. «Думай что хочешь», – говорят ее глаза, и мои отвечают тем же.

Кстати, о глазах. Тобмори Трент все это время наблюдает за мной из-за барной стойки. Длинные паучьи ноги, корнеобразные руки обхватывают пивную кружку – он похож на себя, как никогда. Или я просто впервые вижу его собственными глазами.

Тут сотрудники Агентства отступают, и на передний план выходят мои новые, удивительные друзья. Рядом с Трентом сидит К (пастух, а не саронгоносный предводитель) – несмотря на твидовый костюм, они с первым К явно росли в одном доме; на его лице застыло такое же выражение терпения и надвигающейся грозы. За К стоят еще несколько К, знакомых и не очень, а рядом плещется море мимовых лиц, лишенных всяких чувств под белым гримом.

И что полагается говорить в таких случаях? Надо было подготовиться…

– Привет… я… черт! – (На будущее: придумай себе имя.) – Я ужасно рад, что вы пришли, потому что…

Сжальтесь надо мной и сразу линчуйте. Я откашливаюсь. Слова застревают в горле, а потом вылетают из головы. Эти люди готовы рисковать ради меня жизнью, а я даже поздороваться не могу! Хорошо бы заплакать, но я не в состоянии проронить ни звука.

Меня спасает, пожалуй, самый страшный звук на свете. Истошный визг поросячьей обиды, душераздирающий вопль потрясения и ужаса, от которого звенят стекла и дрожат стаканы. Подобным звуком сопровождалось убийство в одном черно-белом детективе, где грудь героини была полностью укрыта, но притягивала взгляды зрителей усердным вздыманием; немало актрис той поры сделали себе имя благодаря мощным легким.

Бармен Флинн подскакивает и мчится к черному ходу. Дверь распахивается: на пороге стоит человек в дождевике и невообразимой пиратской шляпе.

– Простите! – весело вскрикивает видение. – Сильноглазый пес К припугнул ваших хрюшек, и они теперь носятся по кругу, как оголтелые. Собак мы уже успокоили, однако они, похоже, застряли в грязной луже, чем еще больше огорчили бедных свиней. Но они целы, у этих псин туча медалей, хотя свинкам, похоже, на медали плевать.

Айк Термит машет всем рукой, даже мимам, которые смотрят на него и думают… ну, что там могут думать мимы о своем собрате, которому позволено говорить. За спиной Айка стоит невысокий разочарованный человек с задубелой кожей и телосложением боксера, потасканный, но непобежденный, и явно очень скверного нрава.

– Это не свиньи, – заявляет человек, – а церберы, стерегущие врата Ада Парящего Говна. Мало того что меня оторвали от сладострастных утех в известном заведении, где у дамочек была одна цель в жизни: превратить мои последние годы в долгие веселые проводы увядающей потенции, так я еще искупался в свинячьем дерьме. Давай не будем почем зря восхищаться прохладным вечерним бризом, мистер Айк Термит из Артели мимов Матахакси, а сразу, без промедлений и лишней волокиты, перейдем к делу, не то я начну грубить. Итак, где пентюх, поднявший столько шуму?

Я проталкиваюсь через толпу и заключаю его в объятия. Грудь под фланелевой рубашкой кажется железной пластиной, покрытой сырым мясом. Ронни Чжан хорошо сохранился и все же постарел. Вода и время точат даже камень.

– Пентюх, – говорит он, – ты мне мозоли отдавил.

Взяв пример с речи Эллин Фаст «Давайте дружно совершим злодейство», я сочинил собственную. Задумывалась она короткой, но по мере выступления я понял, сколько важного должен сказать, и Элизабет принесла из бара какой-то забористый напиток, чтобы я промочил горло.

Я рассказываю им, кто я такой и откуда взялся, про Маркуса Максимуса Любича и чужбину, про Гонзовы игры и его боль. Про то, как в меня стреляли. Рассказывая о твердом асфальте, я не смотрю на Ли. Вот кто я такой, и больше мне добавить нечего.

Затем я вспоминаю то, что им уже известно, – Сгинь-Войну, Овеществление, и как Захир-бей приютил у себя горстку отчаявшихся людей, накормил их и что без него мы бы все умерли или утонули в море Дряни. За нами должок.

Не в силах больше держать это в себе, я выкладываю им последнюю страшную тайну Гумберта Пистла. Вот она.

Жил-был мальчик по имени Бобби Шэнк, близорукий, с чистыми помыслами и пустым счетом в банке. Он решил, что служба в вооруженных силах – не самое плохое, что может с ним случиться. Стрелял он так себе, зато у него была крепкая спина, доброе сердце и слишком мало мозгов, чтобы чего-то бояться. В Аддэ-Катире он рыл окопы и таскал мешки, покуда Райли Тенч не включил его временно в состав медицинской части. Однажды он случайно попал в город, который неизвестно зачем бомбили свои; взорвалось огромное стекло, и осколки полетели во все стороны, будто переливчатые насекомые с крыльями-скальпелями.

Один из них угодил Бобби Шэнку в голову. Сила взрывной волны, пройдя по всей длине осколка, превратила его в копье. Он проник в череп и добрался до мозга, где раскололся на несколько частей, каждая из которых провела отдельную и очень неблагоприятную хирургическую операцию. Так, первый кусок отклонился вверх и частично лишил Бобби Шэнка высших психических функций. В реальном времени он больше не видел. Бобби мог потрогать что-нибудь и вспомнить, как это выглядит, но поиграть в футбол ему уже не светило. Он больше не чувствовал запахов, хотя помнил, что чуял минуту назад – в основном кровь, причем свою собственную. Бобби попытался закричать, однако не смог и этого, поскольку второй осколок ушел налево и вверх, где размозжил зону Брока, отвечающую за речь. Изо рта Бобби посыпались нечленораздельные звуки. Третий осколок сделал самое жестокое и самое милосердное дело, смотря с каким цинизмом воспринимать божественную милость. Он вошел в ствол головного мозга и начисто лишил Бобби Шэнка сознания, постепенно проникая все глубже и ведя к неминуемой смерти. Бобби был носильщиком. Тобмори Трент мог признать его умершим на месте происшествия, но не признал, потому что носильщиков в беде не бросают.

Через несколько дней Бобби Шэнка отправили на родину, где он лежал в больнице, приходя в сознание и вновь его теряя. Поскольку иначе он все равно бы умер, врачи попытались разбить третий осколок ультразвуком и преуспели в этом, зацепив и остальные, которые трогать было нежелательно. Благо получилось сомнительное: стеклянные занозы попали в ту часть мозга, где хранились воспоминания о прошлом. Бобби Шэнк забыл свое имя и начал жить последними пятью минутами. В каком-то смысле это было хорошо, ведь теперь его ничто не тревожило, в его мире существовали только белые стены и приятные запахи, медленно тающие и исчезающие, пока Бобби не превратился в растение, один сплошной мозг, который регистрировал только то, что находилось прямо перед ним. Бобби стал больше улыбаться и меньше ругаться, что радовало.