Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

Говоря это, он нежно сжимал руку короля и улыбался ему и Габриэль, которые понимали оба смысл пожатия руки и улыбки.

— Этот человек с ума сошел! — сказал Росни в пароксизме гнева.

— Это вы сошли с ума; вы кричите так громко, — возразил вполголоса и поспешно брат Робер. — Как! Вы государственный человек и не понимаете, что происходит! Вы не понимаете, что герцогиня Монпансье сыграла свою вторую партию и что вы помешаете ей сыграть третью и последнюю! Посмотрите на короля, он ничего не говорит, он закрыл глаза; вы видите, что он умер.

Эта мрачная фигура, освещенная огнем гения, не имела в эту минуту ничего человеческого; точно это был один из тех великих пророков, мысли, слова которого освещали, как молния, и потрясали, как гром, толпу, остолбеневшую перед их зловещими открытиями.

Сюлли посмотрел на короля, который, приложив палец к своим окровавленным губам, предписывал ему покорность и молчание. Потом он тихо опустился на руки Габриэль. Тогда женевьевец отворил дверь, которую служители Генриха заперли за ним. Он вошел в галерею; вся толпа бросилась к нему навстречу, чтобы узнать о здоровье короля.

— Что говорят?.. что такое?.. Король!.. король!.. как здоровье короля?.. — спрашивали сто голосов.

— Говорят, что король умер, — прошептал женевьевец тоном отчаяния, который вызвал трепет ужаса во всем собрании.

— Король умер!.. — повторила толпа со стоном и со слезами.

В то же время гвардейцы заставляли выходить из галереи дворян и народ, обезумевших от отчаяния. Под балконом и на улице раздался горестный крик:

— Король умер!

Брат Робер, молча закутавшись в свой капюшон, вышел из Лувра, следуя с жадностью за печальными следами, расстилавшимися перед ним на каждом шагу по огромному городу.

Мы оставили Марию Туше и ее дочь в трудном положении. Может быть, не бесполезно будет воротиться к ним и посмотреть, как их находчивость помогла им выйти из него.

Сначала они не видали никаких способов. Ла Раме поставил их или в необходимость молчать, или в противном случае обесславить себя безвозвратно и покончить навсегда с честолюбивыми мечтами. Выйти из этого круга было первым условием; но ни мать, ни дочь, одна с бешенством отчаяния, другая с флегмой мстительного размышления, не могли до этого достигнуть. Они видели, что действительно дом их караулили, что побег был невозможен; притом, если бы они и бежали, то их гонитель отыскал бы их рано или поздно и им опять пришлось бы начинать снова.

Мысль об огласке и о признании, которые обратили бы внимание короля на них, они не могли перенести ни одной минуты. Мария Туше через час борьбы и прискорбных попыток ощупью в этом лабиринте призналась со стыдом своей дочери, что она ничего не придумала, что положение не имело исхода и что единственный способ, не отразить удары врага, но притупить их, состоял в том, чтобы признаться во всем графам д’Антраг и Овернскому, когда они воротятся от Замета и из Лувра.

Новый источник отчаяния для Анриэтты. Но в крайних обстоятельствах крайняя горесть становится неизбежна. Все в самых слабых организациях поднимается тогда до могущества, до тех пор неизвестного. Гордая Анриэтта склонила голову перед этой необходимостью.

Когда приехали отец и сын, жертва была решена. Мария Туше начала речь и с самыми замысловатыми тонкостями своего красноречия, с самыми ловкими смягчениями рассказала изумленным мужчинам предложение ла Раме и причины этой неслыханной дерзости.

Во время этого рассказа, который, разумеется, был краток и приписывал Анриэтте только ветреность молодой девушки, та, закрыв голову руками, рыдала и старалась растрогать слушателей этой пантомимой, которую Цицерон рекомендует оратору, как одну из самых действительных аргументов защитительной речи.

Между тем как Мария Туше говорила о гугенотском паже и о нормандском незнакомце, граф д’Антраг, разочарованный в невинности дочери, ходил большими шагами по комнате, с гневом грызя ногти. Граф Овернский, нахмурив брови, смотрел на черные, блестящие локоны, украшавшие белую и круглую шею Анриэтты. Он говорил себе, что его сестрица порядочно навострилась в карьере приключений.

Мария Туше кончила свою речь. Молчание, более жестокое, чем гнев, последовало за речью. Анриэтта, которая поняла это молчание, удвоила свои вздохи и слезы, все более скрывая свое лицо.

— Из этого выходит, — сказал граф Овернский, — что ла Раме хочет воспользоваться дурным положением мадемуазель д’Антраг.

— Да, сын мой.

— Так этот ла Раме знает все. Вы доверились этому негодяю?

— Мы были принуждены, — торжественно сказала Мария Туше.

— Принуждены! — повторил граф Овернский, пожимая плечами. — Как будто можно принудить людей сделать глупость!

— Слова были и не сыновние и не братские, но в важных случаях что такое значит чувство?

— Это была не глупость, — сказала Мария Туше, — когда дело шло о мщении.

— Это другое дело, — продолжал граф, — что же сделает этот ла Раме?

— Я уже боюсь его меньше с тех пор, как я имела мужество во всем вам признаться! — искусно вскричала Мария Туше. — Потому что мое главное огорчение происходило от неведения, в котором вы находились насчет того, что касалось Анриэтты.

— Я предпочел бы никогда этого не знать, — прошептал д’Антраг мрачным голосом.

— Ради бога, не огорчайте виновную, которая раскаивается, — отвечала мать, бросив умоляющий взгляд на сына.

— Это правда, — сказал граф Овернский, — выслушаем затруднения этих женщин. Вы боитесь, не правда ли, что, если вы откажете этому негодяю, он все расскажет королю и в короле это произведет отвращение.

— Вот все.

— Когда так, способ легок! — вскричал граф д’Антраг. — Надо повесить этого негодяя или убить его как собаку, не правда ли, граф?

— Боже мой! Я вижу только это, — сказал граф Овернский. — Мертвый он ничего не расскажет королю.

— Этот ла Раме ловкий, — прошептала Мария Туше. — Он, вероятно, устроил так, чтобы его тайна пережила его. Он и верно отдал подробную записку с доказательствами какому-нибудь сообщнику, который явится показать ее после его смерти.

— А! Если вы боитесь этого, — сказал граф Овернский, потеряв несколько бодрости.

— Но, — решился сказать отец, — бумага ничего не доказывает, когда человека нет в живых, чтобы подтвердить ее. Я стою на своем. Отвязаться от ла Раме — это значит, во-первых, уничтожить врага, а во-вторых, уничтожить того, кто хочет жениться на мадемуазель д’Антраг. Его сообщники, если они останутся после него, будут не женихи, они потребуют денег или чего-нибудь другого, их удовлетворят, между тем как удовлетворить ла Раме, отдав ему Анриэтту, — это чудовищно.

— Хорошо, пусть его убьют, — спокойно отвечал граф Овернский, — притом это устроит всех на время.