Дипломатия - Генри Киссинджер

В отношениях между демократическими странами и Советским Союзом превалировало глубочайшее чувство взаимного недоверия. Сталин подписал с Францией пакт в 1935 году, а с Чехословакией в последующем году. Но французские руководители 1930-х годов взяли обратный курс и отказались от военно-штабных переговоров. Сталин, само собой разумеется, истолковал это как приглашение для Гитлера вначале напасть на Советский Союз. Чтобы подстраховать себя, Сталин обусловил советскую помощь Чехословакии предварительным исполнением французских обязательств перед этой страной. Это, конечно, давало Сталину надежду на то, чтобы империалисты сражались между собой. Франко-советский договор вряд ли был союзом, заключенным на небесах.

Готовность Франции устанавливать с Советским Союзом политические связи и одновременно отвергать военный союз с ним наглядно показывает, в какую «сказочную страну» завела внешняя политика демократии в межвоенный период. Демократические страны высоко ценили риторику коллективной безопасности, но отказывались наполнить ее оперативным содержанием. Первая мировая война должна была научить Великобританию и Францию тому, что самостоятельно, пусть даже в альянсе, вести войну с Германией — это рискованное дело. В конце концов, Германия чуть не победила в 1918 году, несмотря на присоединение к союзникам Америки. Расчет на то, чтобы сражаться с Германией без советской или американской помощи, являлся сочетанием менталитета линии Мажино с гигантской переоценкой собственных сил.

Только исключительное принятие желаемого за действительное могло привести лидеров демократических стран к вере в то, что Сталин — большевик с младых ногтей и непоколебимый сторонник так называемых объективных материальных факторов — мог бы стать приверженцем морально-правовой доктрины коллективной безопасности. У Сталина и его коллег, разумеется, имелись причины помимо идеологических без энтузиазма воспринимать установившийся международный порядок. В конце концов, советские границы с Польшей были навязаны силой, а Румыния захватила Бессарабию, которую Советы считали своей.

Да и потенциальные жертвы Германии в Центральной Европе не желали советской помощи. Сочетание версальского урегулирования и русской революции создавало неразрешимую проблему для любой системы коллективной безопасности в Восточной Европе: без Советского Союза она не работала в военном плане, а с ним она не могла работать политически.

Западная дипломатия сделала весьма мало, чтобы облегчить параноидальное представление Сталина об антисоветском капиталистическом тайном сговоре. С Советским Союзом не консультировались в дипломатическом порядке по поводу аннулирования Локарнского пакта, а на Мюнхенскую конференцию его вообще не пригласили. Его лишь с большой неохотой вовлекли в дискуссии по поводу системы безопасности для Восточной Европы и крайне поздно, уже после оккупации Чехословакии в 1939 году.

Тем не менее неправильно толковать психологию Сталина так, что вина за появление пакта между Сталиным и Гитлером возлагается в основном на политику Запада. Паранойя Сталина в достаточной степени была продемонстрирована устранением им всех потенциальных внутренних соперников и убийством или депортацией еще нескольких миллионов тех, кто выступал против него лишь в его собственных фантазиях. Несмотря на это, когда речь заходила о внешней политике, Сталин оказывался в итоге мастером холодного расчета и весьма гордился тем, что не позволял себя спровоцировать на поспешные шаги, особенно капиталистическими государственными деятелями, чью способность понимать соотношение сил он ставил значительно ниже своей собственной.

Можно лишь догадываться о том, какими могли бы быть намерения Сталина во времена Мюнхена. И все же наименее возможным для него курсом в тот момент, когда он заставил свою страну корчиться в конвульсиях после многочисленных чисток, было бы автоматическое и самоубийственное следование договору о взаимопомощи. Поскольку договор с Чехословакией накладывал обязательства на Советский Союз лишь после вступления Франции в войну, он оставлял Сталину несколько возможностей. Например, Сталин мог бы, потребовав права прохода через Румынию и Польшу, воспользоваться почти непременным отказом этих стран как алиби и ждать исхода битв в Центральной и Западной Европе. Или же, в зависимости от его оценки последствий, вновь захватить русские территории, отошедшие к Польше и Румынии после русской революции, примерно так он и сделал год спустя. Самым невероятным был бы выход Советского Союза на баррикады в качестве последнего защитника версальского территориального урегулирования во имя коллективной безопасности.

Без сомнения, Мюнхен подтвердил подозрения Сталина относительно демократических стран. И все же ничто не могло отвлечь его по-крупному от стремления претворить в жизнь любой ценой то, что он считал первейшей обязанностью большевика, а именно натравливание капиталистов друг на друга и недопущение того, чтобы Советский Союз стал жертвой этих войн. Результатом Мюнхена, таким образом, была преимущественно перемена сталинской тактики. Теперь он открыл торги, рассматривая предложения о вступлении в пакт с Советским Союзом, — в подобных торгах демократические страны не имели ни малейшего шанса выиграть, если Гитлер был готов сделать серьезное предложение. Когда 4 октября 1938 года французский посол нанес визит в советское министерство иностранных дел, чтобы дать разъяснения по Мюнхенскому соглашению, заместитель народного комиссара иностранных дел Владимир Петрович Потемкин встретил его такими угрожающими словами: «Мой бедный друг, что же вы наделали? Я не вижу другого выхода для нас, кроме четвертого раздела Польши»[439].

Это остроумное высказывание давало некоторое представление о трезвом подходе Сталина к международной политике. После Мюнхена Польша, несомненно, должна была стать следующей мишенью Гитлера. Поскольку Сталин не желал ни противостоять германской армии на существующей советской границе, ни вступать в схватку с Гитлером, четвертый раздел Польши представлялся единственной альтернативой (собственно, точно такой же ход мыслей привел Екатерину Великую к необходимости вместе с Пруссией и Австрией произвести первый раздел Польши в 1772 году). Тот факт, что Сталин выжидал целый год, прежде чем Гитлер сделает первый шаг, свидетельствует о его стальных нервах, с которыми он проводил свою внешнюю политику.

Твердо определив для себя цель, Сталин сделал следующий быстрый ход, убрав Советский Союз с передовой линии. 27 января 1939 года лондонская газета «Ньюс кроникл» опубликовала статью своего дипломатического корреспондента (известного своей близостью к послу Москвы Ивану Майскому), в которой описывалась в общих чертах возможная сделка между Советским Союзом и Германией. Автор повторял стандартный тезис Сталина об отсутствии принципиальной разницы между западными демократиями и фашистскими диктаторами и использовал его, чтобы освободить Советский Союз от любых обязательств, вытекающих автоматически из системы коллективной безопасности:

В настоящее время советское правительство явно не имеет намерений оказывать какую-либо помощь Великобритании и Франции, если последняя вступит в конфликт с Германией или Италией. …С точки зрения советского правительства, между позицией британского и французского правительств, с одной стороны, и германского и итальянского — с другой, нет большой разницы, которая оправдала бы серьезные жертвы в защиту западной демократии[440].