Башня. Новый Ковчег 6 - Евгения Букреева

существо человек. Ведь знает, что жить ему осталось всего ничего, а продолжает беспокоиться о каких-то пустяках. О ране на ноге. О мокрой рубашке, противно липнущей к телу. И о таких же мокрых ботинках, в которых при каждом шаге хлюпала вода.

Борис не испытывал никаких иллюзий по поводу того, что его ждёт. Два охранника при Серёже — однозначно патовая ситуация, причём назад пути нет. Мосты сожжены. Точка.

«Ну почему же сразу сожжены? — демон, практически раздавленный и побеждённый, снова поднял голову. — Это не твоя война. Самое время уступить поле сражения Павлу».

Сейчас демон говорил голосом его прежнего начальника, Льва Евгеньевича Смирнитского. Те же ласково-железные нотки. Тот же покровительственный тон. Борис даже слышал скрип антикварного кресла под грузным, но ещё крепким телом. Видел тускло поблёскивающий золотом массивный перстень на согнутом артритом безымянном пальце.

— Иногда, Борис, разумнее сделать шаг назад, отступить. Тот, кто идёт напролом, быстро сгорает, а бывают такие моменты, когда не зазорно и потлеть. Столкни противников лбами и подожди. Смелые получают принцессу и полцарства, а терпеливые и осторожные — весь мир.

Да, у Бориса был хороший учитель. Лев Евгеньевич взял его за руку и, словно дитя, ввёл в круг тех, кто не проигрывает, тех, кто вгрызается в жизнь всеми зубами — в мир волков, а не агнцев, идущих на заклание.

— Ну, и нравится тебе такая жизнь, Боря?

— Нравится!

Борис сказал это вслух, прогоняя окружившие его со всех сторон видения.

Нравится. Именно такая жизнь — нравится. Пусть от неё и остался лишь небольшой кусочек.

Сразу стало как-то легче. И смерть, маячившая впереди, уже перестала казаться глупой и бестолковой. Борис улыбнулся и прибавил шаг.

Он вспомнил, как всего каких-то пару месяцев назад или чуть больше, он тоже шёл умирать. Коридор военного сектора не был похож на этот коридор Южной станции: здесь царил ветер, осыпающий Бориса солёными брызгами, а там — только спёртый воздух замкнутого пространства, гоняемый туда-сюда старой вентиляцией. И серые бетонные стены с двух сторон, безликие дублёры приставленного к Борису конвоя.

Тогда Борис шёл на казнь равнодушно — терять ему было нечего. Он понял это именно в том коридоре, глядя в безучастную спину идущего впереди офицера. Борису было не о чем жалеть, он ничего не оставил после себя, кроме кабинета, набитого антикварной мебелью, и такой же роскошной, как и кабинет, квартиры на Надоблачном уровне. А всё это, как ни тужься, с собой на тот свет не заберёшь. Зато остального, что оказалось действительно важным, Борис либо так и не приобрёл, либо лишился. Например, друга потерял, единственного, как вдруг выяснилось, друга.

Звучно печатали шаг за его спиной солдаты, а он, приноравливая свои мысли к их чеканной поступи, с каким-то удивлением думал о том, что нет ни одного человека, который бы его любил, для которого он был бы дорог. Кроме мамы, конечно, но мама — это мама, она не считается. А больше никто. Никто. Вот и получалось, что всё, к чему он стремился — деньги, власть, привилегии, красивые женщины и вещи — в одночасье обернулось лепреконовым золотом: сияло ярко, а на деле оказалось потёртыми фальшивыми медяками. Поэтому и не жалко было ему тогда умирать. Не держало его ничего. А сейчас — держало.

Борис добрался до нужной опоры, чуть помедлил, привычно усмехнулся и шагнул внутрь. Спускаться с больной ногой было неудобно (подниматься оказалось легче), и Борис, в упрямом желании прогнать боль, принялся, как в детстве, считать ступени — один, два…, пять. Где-то на десятой или одиннадцатой сбился, снова вернулся к своим смертям (звучит абсурдно, но его судьбе не откажешь в чувстве юмора), и к той, которая не состоялась, и к этой, новой, что ждала его за поворотом. И к краткому отрезку жизни между ними, авансом выданному ему, в который провидение умудрилось впихнуть всё, на что иному человеку не хватает и сотни лет: воскресшую дружбу, общее дело, настоящих людей рядом и любовь, ту самую любовь, которой, как Борис всегда считал, не бывает.

Всё это развернули перед ним, показали, даже дали потрогать, а потом, ловким жестом фокусника смахнули в глубокий тёмный сундук, из недр которого дохнуло нафталином и сыростью — запахом старости и смерти, а взамен предъявили билет в один конец, в преисподнюю. А он-то, наивный, думал, что сумел с этого поезда соскочить. Словно это когда-то кому-то удавалось.

…Последние ступени он преодолел почти бегом. Понимал, что сейчас окажется за дверью, на открытом пространстве, где действовать придётся быстро и без проволочек, не отвлекаясь на посторонние мысли. Потому, наверно, и спешил оставить за поворотом последнего лестничного пролета своё прошлое, в котором в тугой узел сплелось многое: тёмное и светлое, фальшивое и настоящее, расчётливое и безрассудное. Да, всё оставлял Борис позади: дружбу, предательство, звонкий хохот монет, сладкий запах власти, неудавшееся счастье, чужих женщин и случайных детей. И ещё маленькую, стремительную женщину с насмешливым прищуром серых искрящихся глаз — её он тоже оставлял…

* * *

Илья Титов напряжённо вглядывался в океан, стоял позади Верховного и, вытягивая и без того длинную шею, пытался рассмотреть сквозь наступающую темноту, что же там происходит. Нет, сам океан Илью интересовал мало, хотя, если уж говорить начистоту, снаружи Башни Илье Титову за свои двадцать лет бывать ещё не приходилось, а тут такая оказия выпала — сопровождать Верховного и не куда-то, а на Южную станцию. Отсутствием любопытства Илья никогда не страдал и первые пятнадцать-двадцать минут, как только их небольшой отряд вступил на платформу, парень вертел головой направо и налево, жадно впитывая новые впечатления. Но сейчас было кое-то поважнее океана, штормовых волн и бьющего в лицо ветра. Илья чуть подался вперёд и неловко позвал:

— Господин Верховный правитель…

Ставицкий его не услышал или сделал вид, что не услышал. Верховный застыл у самой кромки, судорожно вцепившись маленькими сухими ручками в железный поручень ограды. Ограждение это тянулось почти по всему периметру и обрывалось, не доходя двух-трёх метров до лестницы. Здесь край платформы был ничем не защищён, почему — Илья не знал, но предпочитал держаться подальше от этого места. Океан гудел где-то внизу, поднимая время от времени волны, и эти волны с рёвом обрушивались на бетонные плиты, падали плашмя, пытаясь дотянуться хоть до чего-нибудь, не дотягивались и, шипя в бессильной злобе, отползали назад. Илья не мог признаться себе, но всё это его слегка нервировало.

Верховный, судя по всему, испытывал нечто похожее. Потому, наверно, и