Тайный год - Михаил Гиголашвили

Угрь заглянул, удивился:

– Гляди, государь, как ухватил узоры из трубы!

И правда, на листе у Кузи появились узоры, весьма похожие на те, что перекатывались в вундер-тубе.

Был умильно обрадован: «Всё, всё могут мои люди, хоть мал, хоть стар, только дай нам волю учиться! Нет, отнюдь не глупее других будем! Не хуже вашего Бройгеля и Еронима из Боша рисовать умеем!»

Привлёк к себе Кузю, потрепал по щеке, присовокупив монетку:

– Расти большой, не будь лапшой! Пой, рисуй, пиши, читай, иноземную речь и повадки постигай, учись – далеко пойдёшь, полезен будешь!

Кузя, буркнув: «Угу!» – стал пальцем запихивать монетку поглубже за щёку и пробубнил для полного счастья:

– Дай ещё пряничка!

– Нету! – похлопал по тулупу. – Ну ты и волчонок! Получил монетку – ещё и пряничка подавай! Алчность пред тебя родилась! А трубу всем вам дарю – смотритесь!

Вот! Дети – как люди! Дашь им хорошее, а они не только между собой за эту подачку разлаются, а и тебе на голову взгромоздиться удумают. Добро за слабость принимают. И не рад будешь, что хорошее делал. Не так ли с Алёшкой Адашевым и попом Сильвестром вышло? В молодости все мои бедные уши про сеймы и рады прожужукали, а у самих в подоплёке гнездилось царя от власти отрешить, державу по изменному сговору на княжества растерзать и по кускам распродать.

Ну ничего, в долгу не остался, своё понесли – пусть теперь сатану своими сеймами смущают! Испили чашу моей ярости до дна, ибо не пристало царю щёки подставлять – как потом с побитой мордой на троне сидеть? Кто уважать станет? Надо было этих сладкоголосых стервей, Алёшку и Сильвестра, ещё раньше изгнать, как дядька Михайло, митрополит Макарий и другие благосклонцы мне советовали! Но нет, не слушал советов, «я сам», как сатана, кричал, вот и получил! Да, истинно Иоанн Лествичник речёт: «Человече, не хорошего ищи, а плохого чурайся! Дурное гони – тогда и хорошее на свободное место пожалует, и сядет на трон, и будет царить». А я тогда молод был, дурное не гнал, а все силы в погоне за хорошим и добрым растерял – вот и схлопотал!..

– Всё? Оделись? Пошли!

Угрь с детьми шли весёлой гурьбой, он – следом мёл тулупом снег. И болей как не бывало. Снежное сияние глаза омывает, из души скверну вычищая и радость пестуя. А мороз своим шершавым языком всё нутро вылизывает, муть и слизь истребляя. Благодать Божья этот снег!

И дети кидаются снежками в него. Кузя кричит:

– Не боись, старинка! Снежком накормлю, отбелю!

– Отбели, отбели, миленький, только того и жду, и жажду! – кряхтит, крестясь на робкую цепочку монахов, идущих из Распятской церкви к собору. – А ты, Угрь, каким дитём был – послушным или ветрогоном?

Угрь вырос при церкви, где его батюшка был попом, весьма строгим и постным в делах жизни. Но, по счастью, при церкви состояла иконописня – там маленький Угрь крутился днями, тянучись к весёлым богомазам, коим начал помогать: готовил доски, покрывал их левкасом, перетирал краски, наносил «движки» – светлые пятна для оживления. Готовые иконы смазывал олифой, отчего руки у него стали навсегда темны и въедливы – олифу в каждую щель загонять надо, иначе хана доске. Он и спать к богомазам перебрался, слушать на ночь их байки.

– А как на парсуны перешёл?

Как-то ночью во сне будто кулаком в бок толкнуло Угря, и святой Кирилл, сошедший со свежей иконы, властно сказал ему: «Брось мертвешку, бери головешку, пиши человешку!» Утром Угрь нашёл возле лежанки стопку листов. Он их туда не клал и положить не мог – рисовая бумага для богомазов зело дорога, да и мало нужна. Гладя шелковистую бумагу так и сяк, Угрь схватил уголь и набросал богомаза Фоку за работой…

– Так это Кирилл тебя сподобил? – обрадовался.

– Ага. Его как раз намедни закончили писать – стоял на просушке, сохнул…

– Дальше что?

Богомаз Фока, поражённый живостью рисунка, стал креститься, кричать, что не иначе как сатана эту бумагу приволок и твоей рукой по ней водил! Поднялся шум и гам, богомазы изорвали листы, хотели Угря бить – еле ноги унёс, в чём мать родила сбежав. Домой вернуться не смог: отец проклял и выгнал неизвестно за что. С тех пор Угрь таскается по городам и весям где в одиночку, где в обозах богомольцев, где с торговыми людьми, ничего, кроме рисования, не желая.

– Я – человек Божий, обшит кожей! Что вижу – то рисую, чего ещё человеку для счастья? Нет бумаги – на бересте гвоздём царапаю. Нет бересты – на камне, углём. Нет угля – есть белая тряпка и сурьма. Иные говорят – бес тебя под руку толкает, а иные – Бог. Иди и разбери! – преданно заглядывая царю в глаза, простодушно признался Угрь, тут же в спохвате прикусил язык, но упоминание бесей не вызвало бури – наоборот, государь рассеянно обронил:

– А что бесям в тебе? Ты беден, прост, власти и богатств не имеешь – зачем ты им? Нет, им нужны те, кому власть – всласть, кто богатеет неправдой, сребролюбцы, норовники, богаты и брюхаты, вроде моего про́клятого всеми деда Мануйлы Палеолога, брата бабушки Софьюшки, что продал свои права на ромейский престол султану Баязиду в обмен на солидную пенсию. Вот это жирная жертва им в улов попала, в сети затянулась, а ты… Нет, это не беси, это другое… Человек телом к сатане, а душой к Богу тянется, плотью он – зверь, а душой – ангел, а ты и туда и сюда норовишь пристать! – заключил, сам слушая вполуха келаря Савлука, – тот пристал к ним по дороге и что-то возбуждённо выкладывал, шлёпая оловянными глазами и поминутно поправляя спадавшую лисью шапку – с мёртвого татарина снял, что ли? В говоримое Савлуком особо не вникал, будучи уверен, что опытный келарь сам найдёт, как перевезти из слободы в крепость четыре берковца[154] с мёдом, куда сложить казённую одежду для стрельцов и как получше спрятать три дюжины новых палашей, купленных про запас, на всякий случай.

Подошли к огромному бараку в углу крепости. На воротах – надпись, выжженная Шлосером на двух языках:

САД ЗВЕРЕЙ TIERGARTEN

Не доходя до ворот и успокаивая рукой вскочившую охрану, со смехом поведал Угрю, что когда-то, после постройки зверинца, немец Шлосер, желая сделать неожиданный юберашунг[155] для царя, ни с кем не советуясь, выжег на доске «САД ЗВЕРЯ». Эта надпись всех смутила до онемения, и немцу пришлось срочно исправлять последнее слово, что он и сделал под сумрачным взглядом Малюты – палач увидел в этом нарочную докуку и происки врагов, наверняка подкупивших немчина на сию гадкую обидную глупость, дабы поглумиться над царём. Сам Шлосер клялся и божился, что по-ихнему, по-немецки, будет «зверь-сад» и что он готов отрубить себе руку, если знал, что по-вашему надо писать «зверей» в плюрале, а не в зингуляре[156]: “Das wusste ich doch nicht!”[157]. Но слова вылетели, прижились, и Мисаил Сукин не раз принародно облаивал Александрову слободу садом зверя и домом левиафановым.