Крылья голубки - Генри Джеймс

Миссис Стрингем вместо ответа сначала только молча на него смотрела, что лишь добавило выразительности тому, что она затем так замечательно произнесла:

– Он, несомненно, сознавал все то, о чем вы говорите, точно так же как сознаете это вы.

– Она ему была нужна, хотите вы сказать, именно поэтому…?

– Именно поэтому, – ответила Сюзан Шеперд.

– Вот собака! – вырвалось у Мертона Деншера.

Однако, произнеся это, он тотчас же отошел к окну с ярко вспыхнувшим лицом, уловив некоторое намерение в сдержанности своей гостьи. Сумерки стали гораздо гуще, и, посоветовавшись еще раз с безотрадным сумраком за окном, Деншер обернулся к собеседнице:

– Может быть, велеть огня? Лампу или свечей?

– Для меня – не нужно.

– Ни того ни другого?

– Для меня – нет.

Он помедлил у окна еще мгновение, потом снова встал перед Сюзан Шеперд и высказал ей свою мысль:

– Он сделает предложение мисс Крой. Вот что случилось.

Ее сдержанность никуда не делась.

– Об этом – вам судить.

– Вот я и сужу. Миссис Лоудер тоже станет судить, только она, бедняжка, не права: отказ мисс Крой его поразит, – продолжал Деншер растолковывать свою догадку, – как феномен, требующий предъявления причины.

– А разве вы для него – не достаточно ясная причина?

– Не слишком ясная, поскольку я торчу здесь и поскольку сей факт сделал его налет на мисс Тил вполне оправданным. И все же – довольно ясная. Он уверен, – отважно продолжал Деншер, – что я могу быть причиной на Ланкастер-Гейт и в то же время затевать что-то здесь, в Венеции.

Миссис Стрингем позаимствовала у него частичку отваги:

– Затевать что-то? Что?

– Бог его знает. Какую-то «игру», как теперь выражаются. Какое-то дьявольское коварство. Двурушничество.

– Что, конечно, – заметила миссис Стрингем, – есть совершенно чудовищное предположение.

Ее собеседник, после целой минуты молчаливой неподвижности – разумно длительной для обоих, – опять отошел от своей гостьи и, добавив к паузе еще минуту, которую провел, снова уставившись в окно и сунув руки в карманы. Он прекрасно понимал, что это вовсе не ответ на оброненные ею слова, и, на его слух, ее тон, казалось, говорил, что ответ вообще невозможен. Она оставляла его наедине с самим собой, и он был рад, что на время их дальнейшей беседы миссис Стрингем отказалась от преимуществ освещения. Эти преимущества оказались бы исключительно в ее пользу. Но ей удалось извлечь пользу даже из отсутствия света. Это выразилось в самом ее тоне, когда она наконец обратилась к нему – совершенно иначе, доверительно – со словами, какие уже произносила раньше:

– Если сэр Люк попросит вас об этом, как о чем-то, что вы могли бы сделать для него, вы согласитесь сказать самой Милли, что то ужасное, чему ее заставили поверить, не соответствует действительности?

О, как он понимал, что всячески отшатывается от этого! Но в конце концов ответил вопросом:

– А вы совершенно уверены, что она этому поверила?

– Уверена? – Она апеллировала ко всей ситуации. – Рассудите сами!

Ему опять потребовалось некоторое время, чтобы рассудить.

– А вы – верите?

Он сознавал, что его вопрос загоняет ее в угол, однако его немного утешало то, что ее ответ несколько поколеблет ее осмотрительность. Тем не менее она ответила, и оказалось, что на самом-то деле в угол загнан он.

– Верю я или нет, неминуемо зависит, в той или иной степени, от того, как вы поступите. Вы сами можете решить абсолютно все, если вам это не безразлично. Я обещаю поверить вам во всем, окончательно и бесповоротно, если ради того, чтобы спасти ее жизнь, вы согласитесь отрицать то, что он ей сказал.

– Но отрицать, если дело дойдет до дела, – пропади оно все пропадом! Вы что, не понимаете? Отрицать – что именно?!

Похоже, Деншер надеялся, что миссис Стрингем сузит требования. Однако она их расширила:

– Отрицать все!

Все никогда еще не казалось ему столь неизмеримо огромным.

– Ох! – смог он лишь простонать во мрак.

Ближайший четверг, приближаясь и обещая явить сэра Люка Стретта, к счастью, явил и ту милость, что умерил другие невзгоды. Погода изменилась, несговорчивый шторм сдал позиции, и осеннее солнце, уступившее ему место на столько дней, а теперь жаркое и почти мстительное, вступило в свои права и, чуть ли не с реально слышимым победным гимном, заполнившим воздух ярким звучанием, составлявшим единое целое с ярким цветом и светом, завладело всем городом. Венеция сияла и плескалась и восклицала и звенела колоколами, как прежде, воздух звучал словно аплодисменты, а рассыпавшиеся повсюду розовые, желтые, аквамариновые тона были похожи на вывешенные из окон и с балконов яркие ткани, на выложенные повсюду прекрасные ковры. Деншера радовала возможность пойти на вокзал – встретить великого доктора. Он отправился туда, придя после постоянных размышлений к убеждению, что – в данный момент – именно это было возложенным на него единственным способом хоть что-то сделать. Вот куда завела его цепь событий – куда никакие иные события никогда в жизни его не заводили. Он, несомненно, с самого своего рождения гораздо больше думал, чем действовал; конечно, иногда случалось, и он это помнил, что некоторые мысли – не так уж много, – приходя ему в голову, волновали его почти так же, как реальные приключения. Но ничего, подобного его теперешнему положению, в смысле ограничения порывов, случайностей, круга действий – иначе говоря, ограничения свободы, – он никогда не знал. Величайшей странностью являлось то, что если он ощущал свой приезд сюда, всего лишь несколько недель назад, как начало совершенно особого приключения, то ничто не могло бы меньше походить на приключение, чем факт его решения остаться здесь. Приключением было бы вырваться отсюда, уехать, вернуться в Лондон и, сверх всего, сообщить обо всем Кейт Крой; но в том, что он по-прежнему оставался здесь и продолжал поступать так, как поступал, было что-то мелочно и почти бесчестно обязывающее и связывающее. Таков был, в частности, эффект визита миссис Стрингем, оставившего у Деншера ясное впечатление о том, чего он не может сделать. Ее визит четко определил для него эту величину, лишив его, однако, другого ощущения – ощущения того, что он мог бы, для собственной безопасности, сделать.

Отправившись на вокзал встречать сэра Люка, Деншер всего лишь делал вид – и сам сознавал это, – что свободно решил так поступить. Ничего, столь же свободного, он так долго еще не обдумывал. В чем же тогда выражается его одиозное состояние, как не в том, что он, снова и снова, боится? Он попытался выстоять под тяжестью этого сознания, словно под тяжестью налога, взимаемого тираном. Ни в один период своей жизни он не предполагал, что доживет до такого времени, когда преобладать в ней станет страх. Страх просто возымел над ним превосходство. Так, например, он опасался, что встреча с его выдающимся другом может стать залогом безоговорочного согласия. Он боялся этого, словно потока, который может унести его слишком далеко; однако он с неменьшим отвращением думал о том, что дурно одет, что беден, – и все из-за страха. В конце концов верх одержало в нем соображение, что, как бы то ни было, после большого приема во дворце – этой кратковременной жертвы их молодой приятельницы обществу (час, в который миссис Стрингем обратилась к нему, Деншеру, со своей просьбой, безусловно вынес это на поверхность) – великий человек выказал ему самую искреннюю благожелательность. Высказывания миссис Стрингем по поводу отношений, в какие Милли ввела их обоих, несомненно, заставили его почувствовать то, чего до тех пор он, видимо, не чувствовал. Это было как бы в духе попыток найти возможность снова по-настоящему прочувствовать упущенное, – и то, что Деншер, приехав на вокзал загодя, шагал взад и вперед по платформе до прихода поезда, безусловно, было для него – пока это длилось – чем-то вроде глотка свободы. Только вот когда поезд прибыл и Деншер подошел к двери купе сэра Люка и при том, что за этим последовало – то есть при самом развитии ситуации, – ощущение антиклимакса, спада невероятной напряженности, лишило его страхи и колебания даже признака достоинства, на какое можно было бы претендовать. Он вряд ли сумел бы сказать, что́ менее всего выразилось в поведении гостя – узнавание и предполагаемое ожидание или удивление по поводу его присутствия, которое удалось почти моментально скрыть.