На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

что угодно, а потому нет смысла жить воображаемыми несчастьями. Когда что-то действительно случится, тогда другое дело. Полная неизвестность о семье, о друзьях породила этот страх. Случайно помог один из надзирателей, сказав что-то о старшем сыне. Страхи исчезли.

Допросы не волновали. Давно уже избрана линия поведения, самая легкая психологически: отказываться от какой-либо игры с ними, от участия в следствии. Поэтому так смешны были все их «приемчики». Можно было смотреть на все с позиции снисходительного фатализма — худшее, чем психушка, мне не угрожает.

Когда я получил книги и узнал, что дают в неделю по пять книг, то распределил время между чтением книг и разработкой теории игры: психология, классификация, изучение их строения, конструирование.

В ларьке я купил бумагу, ручку и стал писать — вначале восстанавливал по памяти то, что прочел у Выготского, Эльконина, Венгера и других психологов, затем то, что успели мы с женой до ареста.

Работа шла быстро. Тишина, ничто не отвлекает. Быстро обнаружил, что «индусский» метод работы — лучший в этих условиях. После отбоя я «спускал обезьяну с цепи» — т. е. позволял себе грезить обо всем на свете, без какой-либо самоцензуры. Мифология, воспоминания о друзьях, искусство, история, математика, физика и философия. Мысли скачут от темы к теме по замысловатым ассоциациям. Если возникает что-то новое, кажущееся интересным, кратко записывал так, чтобы не видели надзиратели (положено спать). Так как все вертелось вокруг темы игры, то, о чем бы ни думал, все приводило к игре.

Утром прочитывал записанное ночью. Больше половины — ерунда. Но кое-что стоило продумать серьезно, развить.

Завел листки по темам. И каждый день развивал одну-три темы. Днем — «обезьяна посажена на цепь», грезы не дозволены, ассоциации взяты в шоры логики и известных мне законов детской психологии.

И это была та самая свобода, о которой пишет Некипелов: «Но только там, о, только там моя свобода».

Когда Толкач вызвал меня на первый допрос, я был уже уверен, что ничего у них со мной не получится.

Он показал ордер на арест по делу «о распространении антисоветской литературы в городе Киеве».

Допросы он вел неглупо. Быстро понял, что запугивание не пройдет, что вывести меня из себя не удастся.

Начал с комплиментов моей статье о психологических методах на допросе.

— Но почему вы сами не следуете своим советам, не хотите давать каких-либо ответов на вопросы следствия?

— Ну, зачем же мне быть рабом чьих-либо, даже своих, рекомендаций? Да и в статье я советую иметь предварительный план поведения на следствии, но всегда сохранять возможность изменить его, учтя какие-либо новые обстоятельства.

Он попытался выяснить причины моего отказа от дачи показаний. Я отказался отвечать, ограничившись записью в протоколе о том, что считаю незаконной абстрактную формулировку о «городе Киеве». Ведь ГБ может сформулировать еще шире — «в СССР», и тогда будет общее дело на весь народ. Весь народ будет поставлен под подозрение.

Давать положительные о ком-либо отзывы я тоже не хочу, т. к. знаю из практики многочисленных судов, что судьи фальсифицируют, перетолковывают 3 пользу обвинения любые ответы.

Толкач стал заводить разговоры общего порядка, не записывая моих ответов в протокол (я предупредил, что говорю не для протокола). Им это было нужно для записи на магнитофон.

Я пошел на эти дискуссии, чтобы хоть что-то узнать о товарищах.

— Леонид Иванович, за что вы так ненавидите меня? Я ведь ничего незаконного не сделал, в КГБ пришел после XX съезда.

— Нет, я не вас лично ненавижу, а вашу гнусную антисоветскую организацию. Вы — лишь винтик, обслуживающий организацию.

— Если бы у вас была только ненависть, я бы понял: мы враги. Но у вас столько злобы, а вот это уже плохо.

Он-таки внимательно читал мои статьи! Знает, с какого конца зайти, на что жать, чтобы я усомнился в себе.

— Нет. Злобы нет. Только ненависть к КГБ.

— Да вот вы и сейчас дышите злобой, в глазах у вас бешеная ненависть.

Улыбаюсь.

— Я себя уважаю настолько, чтобы не опускаться до злобы.

Так вот мы и философствовали каждый раз. Наконец оба заскучали. Я понял, что ничего из него не извлеку, он — то же самое обо мне.

Любил он упрекать меня в марксистском начетничестве, в догматизме, в абстрактном гуманизме. Чувствовалось, что вник в мои статьи, внимательно учился на политзанятиях.

19 января получил передачу от Тани.

Толкач разрешил написать письмо:

— Мы же люди, понимаем, что трудно вам без весточки.

А я подумал про себя: хотят внудить что-то из письма. А может быть, хотят вывести из равновесия тоской по дому, усиливаемой письмами. Они это практикуют. (Виктора Некипелова «случайно» столкнули в коридоре с женой, чтобы разбудить тоску, придавленную волей. Бывают случаи, когда люди сдаются именно из-за тоски по родным.)

Но я Толкачу ответил:

— Что ж, спасибо за любезность.

Я написал Тане только о работе над игрой, о книгах. Важно было показать, что я делаю именно то, что обещал, — работаю над все теми же темами. Это как бы намек, что и в остальном на прежних позициях, показаний не даю.

Толкач просмотрел и стал расспрашивать о словах, фамилиях ученых. Я понял, в чем опасность. Они скажут, что я использую кодовые слова.

— Вы спросите у жены. Она покажет учебники, книги, над которыми мы с ней работали.

Ясно было, что играют какую-то комедию, но так хотелось получить хоть одно письмо…

На душе все эти первые дни было хорошо. Спало чувство долга, ежедневная напряженность, волнения из-за арестов. Политические проблемы ушли куда-то на второй, третий план. Вообще все житейские проблемы. Остались приглушенные волей воспоминания, просветленные расстоянием во времени и пространстве.

В мелких бытовых стычках с надзирателями помогала внутренняя насмешка над ними. Они думают, что жертва — я. Это частично верно — я жертва режима. Но еще более жертвы они, жертвы, не сознающие всего ужаса своего положения нелюдей. Осознание внешней несвободы помогает внутреннему освобождению.

Я неточно назвал их надзирателями. Официально они называются теперь контролерами, а тюрьма — изолятором. Весь советский гуманизм заключен в словах, за которыми скрывается все что угодно, кроме гуманизма. Вот они и меняют названия, слова, гуманизируют их или ужесточают.

Я возобновил свои наблюдения над словом у Шевченко. В библиотеке взял его русские повести, перечитал, сделал выписки. Повести автобиографические и потому дают материал для проверки наблюдений над стихами.

Но насколько ниже степень эмоционального воздействия Шевченко, пишущего по-русски! Круг символов, образов тот же, что и в украинских произведениях, но язык ослабляет их