Ельцин как наваждение - Павел Вощанов

– Валера, а ты помнишь книгу, которую мы привезли от Дудаева? Не знаешь, ее все-таки передали Ельцину?

– Филатов передал из рук в руки.

– И что тот сказал?

– Ничего. Прочитал написанное и бросил на стол.

– И совсем ничего не сказал?

– Ничего.

Может, я себе придумал, что это был шанс начать диалог и избежать большой крови, причем с обеих сторон? Может, это тот самый случай, когда уже нельзя садиться за стол переговоров и надо дать возможность выяснить отношения пушкам? В конце концов, что такое книжечка с автографом врага? Может, это никакой не намек на готовность к примирению, а наоборот – демонстрация положения «на равных»? Все может быть. Но хочется думать…

Через два месяца, в самом конце весны 94-го, в качестве ближайшего подручного генерала Дудаева окончательно утвердится Шамиль Басаев. Режим в Грозном стремительно переродится из сепаратистского в криминально-террористический. В июне в Чечне уже будет полыхать гражданская война. А через полгода президент Ельцин отдаст приказ армии, не готовой к ведению боевых действий, силой восстановить в республике власть федерального Центра. Начнется первая чеченская война с ее неоправданно великими жертвами и иллюзорными победами.

Говорят, воспоминания облегчают душу. Вполне возможно. Хотя с моей такой благости не случилось. Когда писалось еще только предисловие к этой книге, она жила надеждами на избавление от нелегкого груза воспоминаний о прожитом и пережитом. А на послесловии вдруг скисла: едва ли в оставшееся дни и годы доведется еще хотя бы разок пережить столь яркие эпизоды! На экране моей жизни уже замелькали унылые титры, после которых лишь бесчувственная надпись: «Конец фильма». И загрустила моя душа, затосковала о том, что осталось позади и чего уже не повторить. Не повторить! Хотя бы потому, что «эпоха Ельцина» неповторима в своем величии и в своей ничтожности.

Конечно, можно было бы еще много чего вспомнить, но на чем-то надо ставить точку. Тем более что в нынешние времена толстые книги не в чести у читателя. Многословные детективы и любовные романы – это еще куда ни шло. Но сей жанр (правда, не решаюсь причислить его к мемуарному) не утомителен разве что тех, кто имел какую-то причастность к описываемым событиям. Хотя, возможно, и среди них будет немало недочитавших и до середины, потому как особо чувствительным написанное может показаться донельзя непорядочным и бесстыдным.

Я не ставил перед собой целью раскрыть перед читателем суть «эпохи Ельцина». На эту тему уже написано многое и многими. Мне же хотелось создать нечто вроде словесных картинок прошлого, рассматривая которые каждый сможет сам для себя решать, что на них изображено, – хорошее или дурное. Казалось, идея неплоха, но перечитал написанное и понял – не получилось! Как ни старался исключить из изложения собственное «я», а оно вылезло едва ли не в каждом сюжете: «Я сказал… я подумал… мне показалось…» Видимо, поставил перед собой нереальную задачу. Едва ли такое вообще возможно – рассказывать о том, чему сам был свидетелем, отрешившись от своего взгляда на людей и события того времени, а заодно и от собственных переживаний, ощущений, радостей, горестей и обид.

А еще хотел исключить какие-либо оценки характеров главных героев той политической эпохи. Увы, и этого не вышло – не удержался, и в некоторых сюжетах дал волю чувствам. Более того, дочитавшие написанное до этого послесловия наверняка догадались, кому я симпатизировал, а кто вызывал у меня неприязнь, а порой и отвращение. И это плохо, потому как не соответствует мною же заявленным в предисловии принципам.

Мой давний и очень добрый приятель, не имеющий решительно никакого отношения к писательству и к какой бы то ни было политике, первым прочитал законченную рукопись.

– Ну, что скажешь? – приятель замялся с ответом. – Говори, как есть, не обижусь.

Он усмехнулся:

– Ну, ты, брат, оказывается, еще тот храбрец!

– Не понял?!

– Что ж ты при живом-то Борисе Николаевиче отмалчивался? Боялся, что опровергнет и даст отпор? – приятель задумался, видимо, мысленно подбирая слова, какие меня не слишком обидят. – Невелика отвага – гнобить покойного. Написал бы ты эту книжку в году эдак 93-м или, на худой конец, 96-м, о тебе говорили бы как о принципиальном и порядочном человеке. А так…

Признаться, меня меньше всего волнует, что подумают и будут говорить лично обо мне. Не для того писал эту книгу. Но если б она увидела свет в году эдак 93-м или 96-м, то с большой долей вероятности стала бы оружием в чьей-то борьбе за власть, к которой не хотел и не хочу иметь никакого отношения. Может, не самым грозным, но оружием. А сейчас она ни для кого не расчищает дорогу в большую политику и никого из нее не изгоняет. Это просто описание времени. Точное или неточное – не мне судить. Я вспомнил лишь то, что вспомнилось. И не моя вина, что кое-что из написанного не отвечает изысканным эстетическим представлениям о государственных деятелях и политической жизни того времени. Был бы дождь, описал бы шум дождя, но, увы, стояла изнуряющая жара.

Покинув Кремль, я принялся писать статьи (лучше сказать – заметки), критикующие президента Ельцина и его политический курс, и написал их великое множество. Оппозиционно настроенные к Кремлю политики и близкие к ним люди не раз уговаривали пересилить себя и рассказать все, «как оно было». Рука так и не поднялась. И не из страха перед Кремлем, хотя он, признаться, присутствовал. И за себя, и, тем более, за близких. На своем опыте знал, что за кремлевской стеной на «акции возмездия» смотрят как на нечто само собой разумеющееся. И все же причина не в нем, не в страхе – не хотел, чтобы мои откровения были манифестом тех, кто, по моему разумению, стал бы для России еще большей бедой. Как сказал мне однажды Андрей Дмитриевич Сахаров, гуманист с эклектичными взглядами на государственное устройство (сразу оговорюсь – сказал не в связи с Ельциным, а по поводу иного политического персонажа): нельзя бороться с одним негодяем во власти, прокладывая в нее дорогу другому, еще большему негодяю.

Не сомневаюсь, далеко не всем эта книга придется по вкусу. По разным причинам, но, в первую голову, потому что ее главного героя, Бориса Николаевича Ельцина, уже нет в живых. В нашем национальном фольклоре бытует заклинание: «О мертвых или хорошо, или ничего». Едва ли найдется такой россиянин, что не произнес его хоть единожды. Многими оно вообще воспринимается как религиозная догма, осуждающая любое не елейное воспоминание об ушедшем как кощунство и святотатство. Между тем у этого изречения есть автор – древнегреческий философ Хилон, за несколько веков до нашей эры написавший: «О мертвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды». Заметьте – кроме правды! Отчего у нас стал бытовать усеченный вариант – или хорошо, или никак – понять трудно.

Но дело даже не в трактовке философской идеи Средневековья. Ельцин всегда стремился быть человеком Истории. И стал таковым. А может ли быть у вершителя людских судеб право на непотревоженность образа? Он был лишен его прижизненно, лишен и посмертно. У него был шанс избежать стороннего вмешательства в то, что называется личной жизнью, – не рваться в круг сильных мира сего и до конца дней оставаться малоизвестным стране прорабом треста «Уралтяжтрубстрой». Сам не пожелал им воспользоваться. И к чему тогда, навязывая обществу какие-то табу, складывать далекие от реальности мифы и легенды? Эпоху Ельцина трудно оценить. Она – это и выздоровление многомиллионной страны, и ее тяжелый недуг. Но лично для меня это нечто такое, что сродни наваждению, от которого непросто избавиться.