Зеркало и свет - Хилари Мантел

Значит, она из тех, кто считает, нет смысла жениться и выходить замуж, поскольку настали последние времена.

Он думает о дочери Вулси, о том, как она его подкосила. Он не уверен, что сумел встать на ноги.

– Я вас оставлю, – говорит его дочь. – Но только до завтра. Я не уеду, не попрощавшись.

Она пришла, чтобы рассказать историю; с этим покончено. Чтобы увидеться с отцом – теперь и эта задача исполнена. Большее ее ничто здесь не удерживает.

Лазарь, разумеется, умер дважды. Второй раз навсегда. Путешествуя по банковским делам на востоке, он посетил его вторую, и последнюю гробницу. Ее охраняли свирепые монахи, которые тычут тебе под нос чашу для подаяний, заставляют вывернуть карманы, чтобы ты увидел всего лишь доказательство того, что чудеса не длятся вечно. Хромой встает, но, дважды обойдя церковный двор, падает, молотя руками и ногами по воздуху. Слепой прозревает, но лица, которые он знал в юности, изменились, и когда он просит зеркало, то не узнает в нем себя.

После ухода дочери заглядывает мастер Ризли:

– Вы узнали от нее что-нибудь новое о Гарри Филлипсе?

– Я вижу, он человек полезный. И легок на подъем.

– Можно было бы натравить его на Поло. Вряд ли Филлипс папист, что бы он ни говорил. Такой будет работать на кого угодно.

Он кивает:

– Но, боюсь, Поло остановит только смерть, а люди вроде Филлипса не любят пачкать руки. – Он замолкает. – Впрочем, неплохо бы расспросить его, заинтересовать. Никогда не знаешь, когда пригодится такой человек.

– Вы же пользуетесь услугами доктора Агостино, несмотря на…

– Да, – перебивает он.

Несмотря на то, что подозревает его в неверности кардиналу. Доктор Агостино путешествует по Европе и сообщает массу ценных сведений.

Он думает о Тиндейле на белильных полях, его человеческие грехи смыты, его голос доносится из дымного марева. Думает о реке в Рождественский пост, скованной льдом. Есть поэт, который пишет о зимних войнах, где все звуки застыли. В почву под снегом вмерз топот ног, звон сбруи, мольбы пленников, стоны умирающих. Когда первые весенние лучи отогревают землю, страдания оттаивают. Стоны и крики вырываются наружу, и прошлогодняя кровь отравляет воды.

Ныне Тиндейл облачен в доспехи из света. В последний день он воскреснет в серебристом тумане вместе с замученными и сожженными, мужчинами и женщинами, встающими из груды пепла. С Маленьким Билни, юным Джоном Фритом, законниками, учеными и теми, кто, не умея читать, только слушал. С Ричардом Ханном, которого повесили в Лоллардской башне, и теми мучениками, жившими до нашего рождения, кто распространял книгу Уиклифа. Он пожмет руку Джоанне Боутон, которую сожгли дотла на глазах у него, лорда – хранителя печати, когда он был ребенком. В эти благословенные дни просияет все мироздание, но до тех пор мы видим сквозь тусклое стекло, не лицом к лицу.

Где-то (а возможно, это место – Нигде) обществом управляют философы. У них чистые руки и непорочные сердца. Но даже в метрополии света есть свалки мусора и навозные кучи, кишащие мухами. Даже в республике добродетели нужен кто-то, кто возьмет лопату, чтобы разгребать дерьмо, и где-то написано, что Кромвель его имя.

Весна-лето 1537 г.

Ганс не любит pavonazzo. Не дело, чтобы король был лиловый с одного ракурса, синий с другого и зеленый с третьего, чтобы он влажно мерцал и переливался, будто нарочно ускользая от художника. Держитесь пунцового цвета, сэр; это мой горячий верноподданический совет.

Король еще не решил, какой именно хочет портрет. Может заказать что угодно, от картины во всю стену до миниатюры, которая поместится на ладони. Однако на пунцовый согласился. Каждый рубин – крохотный огонь.

В кухне Дома архивов лорд – хранитель малой королевской печати держит в руке белую миску с лужицей зеленого масла, в которую окунает куски хлеба и раздает мальчишкам – попробовать. Мэтью, подбегая за своей порцией, оглушительно чихает.

– Чума небось, – замечает Терстон.

– Рановато для чумы.

– Тогда я виню рацион. Англичане не созданы есть рыбу. От нее мозги просаливаются. Немец может питаться овощами и тем, что у них зовется «краут». Француз жрет коренья и листья, так что, когда оголодает, может обойтись травой. А вот англичане выросли на мясе и беконе.

– И зачем англичанам Великий пост? – дивится Мэтью. – Папу мы прогнали, вроде бы можно теперь каждый день есть требуху.

– В этом году поститься будет легче, – говорит он. – Король разрешил яйца. И сыр.

– Все только желтое и белое, – замечает Терстон.

Император и французы сражаются на суше и на море. Из-за войны рыбы стало мало – лишь поэтому король и ввел послабление. Кранмер жалуется, что при дворе даже незначительные церковные праздники отмечают с прежними суеверными церемониями. Как убедить простых людей работать в праздники, а не пить эль под забором, пахать и сеять, а не играть в кегли?

– Сговорчивых мясников хватает, – говорит Терстон. – Можно купить мясо даже в Страстную пятницу, если есть деньги и немного ума.

Он поднимает ладони:

– Если бы я знал имена сговорчивых мясников, то мне бы пришлось закрыть их лавочки.

– Наш хозяин – второй после Бога, – с набитым ртом говорит Мэтью. – Первый король, Божий наместник, затем наш хозяин, наместник короля. – Облизывает пальцы. – Сэр, говорят, французы сделали вам роскошный подарок. В смысле, не льва подарили или боевого скакуна, а деньги.

Он благоговейно дожевывает последний кусочек хлеба: перец, пряные травы. Масло прислал Шапюи.

– Король не против того, чтобы мы себя обеспечивали. Так повелось. Мы запугиваем французов, они платят нам деньги. Король и сам получает от них пенсион, еще со времен старого короля Эдуарда. Впрочем, платят они неаккуратно.

Лоб Мэтью разглаживается.

– А, ну тогда хорошо. Будь это клевета, нам бы пришлось их отлупить. – Мэтью ударяет себя кулаком по ладони и, шмыгнув носом, уходит.

– У меня нет сил кого-нибудь побить, – говорит Терстон. – И от яиц силы не прибавится. Мне нужны говяжьи ребрышки. Я бы Христа убил за то, чтобы подержать во рту кусочек ветчины. Думаю, в этом и был Евин грех – не за яблоко она преступила заповедь, а за жирный ломоть бекона.

– Прекрати, – говорит он, – не то я сейчас заплачу.

И все-таки невольно задумываешься, кто это придумал: стремительный пробег от Христова дня рождения, через мокрый снег, до Сретенья, потом недели покаяния, тоскливые голодные дни до Пасхи. В середине марта деревья оденутся листвой и защебечут птицы, но красотой сыт не будешь. Терстон говорит:

– Его святому величеству все нипочем, он обжирается сахаром. Хлещет мальвазию и заедает медом.

В мгновение ока, быстрее, чем можно прочесть Аве Мария, он оказывается в другом месте: в аббатстве Лонд, по кардинальскому делу. День одуряюще жаркий, молодой человек хохочет с монахами в саду. Аббатство, где он ел мед, приправленный тимьяном, стоит в сердце Англии, далеко от опасных соленых вод. Оно утопает в лесах и полях, летом и зимой воздух напоен благоуханием. Он приезжал по делам кардинала и, разумеется, садился проверять счета, однако на здешнюю благодать невозможно было смотреть сквозь колонки и строки приходно-расходных книг. Сейчас он думает: когда монахи отдадут Лонд в казну, я заберу его себе. Построю дом, буду жить там в старости, вдали от двора и совета. Пора мне сделать что-нибудь и для себя.